Безумие

Не каждый может так правдоподобно бредить.

Видно и слышно: профессор потрясен. Он ловит ртом воздух.

Он хочет сказать и не может.

Крикнуть – хочет!

Вся жизнь в этих листках. Он дал их почитать ученику. Ученик, почитай своего учителя. Ученик, не обидь. Не унизь. Не предай. Не укради.

Твой id пляшет бешеную пляску. Твое ego мечется в сомнении: так ли я сделал? прав ли я? а может, я жестокое чудовище, и еще не поздно из зверя стать человеком?

Твое superego торжественно, скорбно молчит. Оно знает: будет то, что будет.

И ничего изменить нельзя. Все предопределено.

– Да ведь это бред!

– Это жизнь. А вы прожили ее в золотой клетке иллюзий.

– Вы ведь взяли почитать! Отдайте!

Бородка серебряной свечой жгла ставший густым, душным воздух.

– Не отдам.

– Боже… Не верю. Повторите!

– Вы все и так прекрасно поняли. Не буду повторять. Это лишнее.

Повернулся, чтобы уйти. Шагнул к двери.

«Тут больше делать нечего. Пусть сам жрет свой нитроглицерин».

Развернулся и кинул стеклянную сосульку на колени Зайцеву.

И профессор, о чудо, поймал. Зажал в кулаке.

Слепое лицо. Погасшее лицо. Как мало надо, чтобы человек стал вещью. Всего лишь почуять непоправимую беду. И беда будет рвать тебя изнутри.

– Стойте! Стойте…

«Мне нечего стоять. Я и так стоял перед тобой навытяжку всю жизнь. Всю жизнь! Я заработал твою книгу, старик. Я – ее – отработал».

Плотно и холодно затворил за собой дверь. Спускался по лестнице, напевая песню. Не от радости. Сам себя смущаясь. Сам себя ругая. В себе заглушая немудрящей, модной мелодией последние остатки жалости, сочувствия, уважения.

– Жил да был черный кот за углом… И кота ненавидел весь дом…

«Он там воздух ртом ловит. Теперь он – ныряльщик. А я выбрался на берег. Давай, плыви! Не сможешь. Кончилось твое время. Пришло – мое».

– Только песня совсем не о том!.. Как не ладили… люди… с котом…

Скользил ладонью по перилам. Не слышал, кто с ним здоровается, но кивал, кивал, улыбался. Маска улыбки. Маска радости.

«Ты же вправду рад! Ты очень, очень рад!»

– Целый день во дворе суета… прогоняют с дороги кота… только песня… совсем!.. не о том…

Первый этаж. Лестница кончилась. Куда ты в зиму, в пургу? Рабочий день не кончился. Где твоя шуба? Где твоя честь?

Замер перед входной дверью. Трогал рукой холодную медную ручку.

Кто-то вошел, он не понял, кто; что-то сказал, и, кажется, его оттолкнул.

Больной? Врач? Все мы врачи друг другу. Все мы больные.

Отошел, робко, тихо. Вдруг увидел себя со стороны. Не понимал, где он, что он делает. Вдруг обрадовался, все внутри запело и заплясало! Вдруг стал тонуть, погружаться во тьму. Сердце заныло. Голова выделывала вензеля. Подошел к гардеробной. Старая тетя Базя, гардеробщица, ловила глазами странные движения его рук, головы.

– Ян Фридрихович! Вам худо? Ох, девочки, быстро на третий этаж, к докторам! Доктору Боланду худо!

– Мне хорошо, тетя Базя, – сказал он через силу, и улыбнулся с натугой, будто бы влезал в малую, не по росту, одежку. – У меня пальто здесь висит. Дайте. Я не в ординаторской разделся. Я тут. Вот.

Рука показывала на богатое, обширное, как риза, пальто темного, цвета ночи, добротного драпа с бархатным, сизо-синим, бобровым воротником шалью. Профессор Зайцев, когда Ян в этом пальто в больницу приходил, смеялся: «Коллега, вы похожи на Шаляпина. Вам бы только запеть».

Тетя Базя помогла ему одеться. Он всунул руки в рукава. Дал Базе двугривенный. Подумал и дал еще десять копеек. Вышел на улицу. Черный кот от усов до хвоста был черней, чем сама чернота. Только песня совсем не о том, как обидно… как завидно… как опасно… черт, как же там?!.. как прекрасно… как напрасно… быть черным котом… Пой, пой! Мурлыкай! Себе под нос! На всю улицу! Радуйся! Купи торт! Купи армянский коньяк! Напейся в дупель, до чертиков, до белочки! Ты сделал, что хотел.

Профессор Зайцев долго ковырялся ключом в замке. Замок не поддавался. Старик нажал на дверь плечом, замок крякнул и треснул, и он чуть не упал, ввалившись в квартиру.

Одинокая прихожая. Одинокая вешалка. На ней висит его одинокое пальто.

Отряхнул на пол снег с плеч и воротника. Нежно, как живую руку, погладил рукав. Меховой обшлаг когда-то пришивала женщина. Он помнит запах ее волос.

Сбросил теплые боты. Всунул ноги в разношенные шлепанцы. Грел руки дыханием. Прошел в комнату. Портфель так и остался в прихожей.

Затрезвонил телефон. Не брать трубку. Его нет, нет дома.

Опять яичница на ужин. Яйца вредны. От них в сосудах растут холестериновые бляшки. Коровье масло тоже вредно. Колбаса безумно вредна. Что еще ему вредно?

Теперь ему не вредно ничего.

Еле волоча ноги, двинулся в кухню. Шлепнул дверцей холодильника. На диво пусто. Холодильный шкаф профессора Зайцева должен ломиться от икры, тресковой печени, крабов, копченых колбас, ананасов, мандаринов и винограда. А в баре должен стоять солдатский ряд великолепных бутылок. Сколько лет он не пил спиртного? С тех пор, как ее не стало. Он помнит запах ее яблочных щек.

Пустой холодильник. Пустая жизнь. У рукописи выросли ножки, и она натянула ему нос и убежала.

Врешь. Ее украли.