Безумие

Анна Ивановна, я так рад за вас! А я уж как рада, Сергей Васильич. Анна Ивановна, вы сегодня такая счастливая. И вас это очень красит. Утро красит нежным светом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом… вся советская… земля… Давайте мы запеленаем вашего ребеночка? Он такой хорошенький! Вылитая вы! Мы все сделаем аккуратно, леге артис. Не беспокойтесь. Врачи ведь мастера своего дела. Ну, давайте, так, вот так.

Больной закатил глаза. По знаку Сура два мрачных санитара осторожно вынули его из рук Анны Ивановны. Врач опустился на колени рядом с санитаркой и медленно, осторожно вытер ладонями соленые, счастливые ручьи с ее круглых, дрожащих, сморщенных щек.

Сур вошел в процедурную. В двери торчал ключ. Никого не было.

Охламонки сестры. А если больной-шатун ввалится и все ампулы себе в рот сметет?

Сур подошел к стеклянному шкафу и достал оттуда пузырек.

– Спиритус вини, – пробормотал. Налил в мензурку и быстро выпил.

Задышал трудно.

Физраствором, что ли, запить?

Время сбилось в комок. Снова стать ребенком. Потерять мать. Потерять навек. Пришли ночью и увели. Синие околыши светились во мраке. Зеркало глядело пропастью. Слезы и крики матери в ушах, под черепом, поперек горла. Плакать в подушку. Побежать на берег реки. Взбежать на мост. Черный асфальт. Ледяной бетон. Чугунное кружево перил. Каменные быки. Серая страшная вода. Прыгнуть вниз. Сорок метров высота. Тебя вытащат. Ты ничего об этом не знаешь. Ты зажмуриваешь глаза. Прыгаешь. Летишь. Летишь солдатиком. Ноги вниз. Ветер в волосах. Входишь в воду. Тонешь. Вода льется в легкие. Это очень больно. дышать нельзя. Не дышать нельзя. Терять сознание. Однажды найти его. Отбиваться от чужих тел. Вырываться из чужих клювов и когтей. Орать: я не хочу жить, не хочу! Лежать в больнице. Жрать, давясь, манную кашу. Видеть глаза врачей. Видеть слезы врачей. Шептать неслышно: я тоже стану врачом. Я буду жизни спасать.

А свою жизнь слабо спасти? Ни жены. Ни детей. Все были и медленно сплыли. С психами и сам станешь психом.

Сур быстро выкурил дешевую сигарету, ежась у открытой форточки.

Вышел в коридор. Нашел Анну Ивановну. Она сидела на кушетке около сестринской. Улыбалась, как всегда.

– Анна Ивановна, – сказал Сур тусклым, как старое зеркало, голосом, в котором отразилось сразу много жизней, – идемте ко мне жить? Вы мне за маму будете.

Анна Ивановна спокойно сидела, опустив натруженные, венозные руки на колени, и молча, беззубо улыбалась.

* * *

Он так долго готовился к этому разговору, что сейчас, когда этот миг надвинулся и подошел совсем близко, было совсем не страшно, ничуть.

Боланд стоял, а профессор Зайцев сидел в кресле. Лицо Зайцева дрожало и расплывалось в глазах Боланда. Боланд сморгнул. Конечно, страшно; надо только сделать громадный, очень длинный вдох, задержать дыхание и так постоять полминуты, минуту. На сколько задерживают дыхание ныряльщики? Вот он сейчас ныряльщик. Все заканчивается когда-нибудь. И это закончится тоже. Этот спектакль. Эта сцена.

Они в кабинете одни. Он заварил главному чай. Все как всегда. И вот сейчас будет не как всегда.

«Если он испугается, я утешу его. А если захохочет? Рассмеется мне в лицо?»

Боланд набрал воздуху в грудь и раздул легкие.

– Что вы так напыжились, коллега? С сердцем нелады? Так мы мигом…

Зайцев вытащил из кармана стеклянный цилиндрик с белой мелкой икрой нитроглицерина.

– Вот! Быстро под язык! И давно у вас стенокардия? Ай-ай, ведь молодой!

Боланд взял лекарство. Катал цилиндрик на ладони.

«Сейчас. Вот сейчас. Давай. Ну давай же!»

– Лев Николаевич. – Сглотнул. – Мне очень понравилась ваша рукопись.

Профессор Зайцев просиял.

Засиял изнутри, засветилась бородка, замерцали, будто шары в гущине новогодней черной елки, под блесткими очками маленькие глазки.

– Правда? Ох, как это приятно от вас слышать! Правда? Ну я рад! Рад!

Весь аж лучился, как рад был. Не лицо – солнце.

– Так понравилась, что я ее вам не отдам.

Солнце еще сияло. Еще испускало длинные веселые лучи.

Зайцев снял очки. Без них выглядел беспомощно, как ребенок. Стал протирать круглые стекла полой халата. Пружинные дужки мотались мышьими хвостами.

– Не отдадите? Ну что ж! Подержите, подержите еще! Полистайте! Подумайте! Я вас понимаю!

Боланду уже стало легче. Много легче. Он ощущал себя воином на поле боя. Эйфория охватила, приподняла и понесла его над полом, над креслами, над затылком этого жалкого человечишки, который посмел быть гением.

– Нет. Вы не понимаете. Я вам ее никогда не отдам.

– Что, что?!

Вот теперь до него начало доходить. Вцепился в подлокотники кресла. Встал. На ногах не устоял. Колени ослабели; опять упал в кресло. Сидел уже нахохлившись, как больной попугай.

Говорящий попугай. Поющий попугай. Мыслящий попугай.

Плачущий попугай.

Сейчас он будет плакать. Он малодушен.

«Я забыл сунуть в карман носовой платок. Упущенье».

Вздернул бороденку вверх. Бороденка безмолвно спрашивала: как так?! как не отдадите?! что за сумасшествие?! что за бред!

Бред. Бред. Разновидность бреда. Род нового бреда.

Классификация: бред присвоения чужой собственности. Подвид: бред наглого воровства.