Безумие

Рита Касьянова! К доске! Выведите формулу. Что стоите? Вертите мел в руках? Не знаете? Вы ничего и никогда не знаете! Вам надо было учиться в школе для умственно отсталых! А вы учитесь в приличной советской школе! Наша школа заняла первое место в районе! Вы позорите… Я не позорю! Я больше не буду!

Товарищ Касьянова! Вы показали на выставкоме хорошую работу. Мы принимаем вас в члены Союза художников СССР. Вы должны осознать ту меру ответственности, которая ложится… Да! Да! Я уже осознала! Я буду! Я согласна! Я готова!

Гражданка Касьянова! Вы осуждены на пятнадцать суток. За бытовое хулиганство. Проследуйте в камеру. Пустите меня! Выпустите меня! Держите ее крепче! Она совершенно буйная! Еще алкоголь не выветрился! Фу! Ароматы! Уведите ее!

Больная Касьянова, задери рукав. Что сидишь? Зенки вылупила?! Быстро задирай! Еще я буду тут стоять со шприцом целый час! Ждать тебя, царицу! Жук, вали ее, заголи ей руку, валиум прокиснет! Ха-ха-а-а-а!

Смерть, валяй. Ты можешь все. Они – ничего.

Манита подняла автомат. Наставила ствол на охранников.

Нажала сюда, туда. Автомат молчал. Он не играл.

Инструмент не играл. Музыка не лилась.

Нажать еще. Потрогать вот это.

Быстрее. А то на тебя сзади наскочат.

Она, будто затылком видела, увернулась от огромных обезьяньих рук, рукавов гимнастерки, сильных пальцев с коротко подстриженными ногтями. Лягнула охранника. Он упал.

Пусть лежит! Отдыхает.

Нажала, не помня, не понимая, куда, – и огонь из ствола повалил, застрочил, и отдача двинула ей прикладом в плечо.

Она стреляла, не видя, куда стреляет, в кого. Падали охранники. Падали, вопили больные, кто подвернулся под полосу огня.

Манита вдруг испугалась. Ствол стал жечь руки. В кольце криков она подняла и сжала плечи. С закушенной губой размахнулась и бросила автомат в людскую гущу. Оружие ударило людей по головам. Его поймали. Завопили. Но не стреляли.

Манита опустилась на колени перед раненым. Он корчился на мраморе. Белый мрамор с черными и красными разводами. Красные узоры меняют очертания. они ползут и плывут. Их можно вытереть халатом. Полой пижамы. Голой пяткой.

– Ты мой миленький… Мальчик… Ты…

Рука сама гладила. Голова в крови. Парень мычал, стонал.

– Сынок…

Мелкашка упрятал автомат под рубаху. Стоял, хищно ощерился. Водил глазами. Головой мотал. Лег на пол: на автомат лег, прижал его к полу собой. Берег. Хранил. Он один им владел.

С лестницы вниз белой толпой бежали врачи. Белым снегом слетали. Из снега торчали белые дикие лица. Испугались! Еще бы. Как тут не испугаться. Подсудное дело. Завтра всех пересажают. И правых, и виноватых. И больных, и лекарей.

Боланд застыл как вкопанный на лестничной клетке. Глядел через натянутые сетки сверху вниз. До первого этажа, где трупы, кровь и раненые, оставался один пролет.

В сетках, в рыболовных сетях, копошились, возились щуками в мереже, скользкими линями в садке упавшие туда больные.

– Помогите!.. по-мо…

Боланд глядел ледяными глазами в спину Мелкашки, распластанного на мраморной плите.

На черную, в седых нитях, голову Маниты.

Она раскинула руки. Чуть согнула в локтях. Ладони вперед.

Одно ее лицо. И слева – лицо. И справа – еще лицо.

Тройное солнце. Такое лютой зимой бывает.

Три солнца стоят над снегами.

Метель больницы. Белый кафель. Корабль плывет. Ты никуда не уйдешь с него. Смерть не взяла тебя. Смерть не для всех. Для тебя еще жизнь. Кого ты убила? Ты не виновата. Врачи глядят на тебя. Они видят: больная Касьянова, безнадежна. Ты видишь: девочка Манита, почему кровь на подоле?

Мне было очень больно. Очень, очень больно.

Но я всех давно простила.

Боланд схватился за грудь. Запускаев пробрался через толпу ошалевших врачей ближе. Взял главного за локоть.

– Что, Ян Фридрихович?!

– Сердце. Хорошо прихватило. Ну да ладно.

Запускаев вытянул из кармана коробочку. Высыпал на ладонь горсть белых ледяных таблеток.

– Держите. Валидол.

Сладость под языком. Горечь под черепом.

– Ян Фридрихович! Милицию вызвали?!

– Ян Фридрихович! Глядите! А-а-а! Они мертвые!

– Раненые!

– Вот так погром!

– Господи!

– Оставьте вы Господа! Вязать всех! И в кутузку! Всех на скамью подсудимых!

Люди лежали на мраморе. Люди становились мрамором.

Боланд вышагивал огромными длинными журавлиными ногами вниз. Вниз. Вниз.

Он дошел донизу. Он спустился.

Манита стояла против него с поднятыми руками. Ладони вровень с плечами. Завязки рубахи сползают белыми змеями. Босые ноги испачканы кровью. Ранена? Это чужая кровь. Таким живучим бешеным собакам все нипочем.

Манита стоит. Глядит на него.

Из ее ладоней льется тепло.

Из его гладко выбритого лица льется холод.

Он болен. Она здорова. Она почти умерла. Еще шаг до смерти. Еще полшажочка.

– Больная Касьянова. Дайте мне руку. Дайте.

Она тут зачинщица. Он все понял. Он читает ее мысли.

Он тоже кое-что умеет.

Это трудно рассказать. Тяжело. Даже самому себе не расскажешь, что умеет он.

Это умение на грани страха. Важно не оступиться в Ничто. Здесь настоящее, а там уже тьма.

И ты идешь по горящему, светящемуся лезвию. Оно разрезает оба сердца – твое и больного. Смешивается кровь. Жизнь и смерть. Свобода и тюрьма. Текут вместе красной лавой.