Безумие

– Ваша сучка прогрызла мне руку! Она ответит! Вы – ответите!

Сунул раненое запястье под нос Суру.

Витя Афанасьев пытался кончиками пальцев склеить прыгающие губы. Из его ярких голубых глаз катились слезы. Он пытался что-то сказать и не мог. Сур смотрел в лицо милиционеру. Милиционер, гневно фыркая, держал в обиженном кулаке пистолет.

– Вас всех перестрелять тут мало!

– Что ж не стреляете?

– Под трибунал не хочу!

Блаженный тоже плакал. Слезы лились градом. Санитары, с метельными лицами, тащили носилки. Укладывали на них мертвых, раненых. Уволакивали. Возвращались опять. Опять грузили на носилки тела, трупы. Опять уносили. Сгружали. Где? Зачем? Все невидимо. Нельзя видеть то, что запрещено.

Блаженный молился за всех. Он каждый раз сочинял слова молитвы. Молитва новая, свежая, самая полезная, действенная. Посреди ругани и стонов, причитаний и приказаний стоял человек с бледным вьюжным ликом, с белой, снежными струями вьющейся бородой, жалко улыбался, торопливо, неслышно бормотал. Что бормотал? Это слышал Тот, кто слышал все.

Зачем Ты, Светлый Боже, попустил такое?

Чтобы показать вам, сколько стоит ваша свобода.

Санитары подбежали опять. Погрузили на носилки Маниту. Подняли носилки, понесли. Ночные спутанные волосы Маниты свешивались с носилок, мели мраморный пол черными грязными хвостами.

Навстречу смерти! У тебя не получилось. У тебя не вышло. Не вышел цирковой номер. Тебе оставалось совсем немного. Лишь перейти черту. Вы бы все выбежали на снег. Босиком. Бежали. И в вас бы стреляли сзади. И стреляли спереди. И сбоку и снизу и сверху. Отовсюду. В кольце огня. В кольце ветров. Сдохнуть не на койке под инсулином. Не на процедурном столе под током, тряся ногами и стуча головой о холодную сталь. Прекрасно умереть под снегом и ветром. Последнее, что ты ощутишь, это боль: разрезанное ножом метели лицо, оно уже никогда не будет молодым и красивым.

Упадешь под ноги прохожим. И тебя подберут. Милиционеры в свистки засвистят. Бросят в мимоезжий грузовик, отвезут на погост. И похоронят без гроба, в больничную простыню завернут, как татарку.

Боланд стоял, будто спал. Как замороженный, среди теплых, отчаявшихся, оттаявших. Ледяные руки, ледяные ноги. Его облили на морозе мертвой водой. Теперь он не разогнется. Не шевельнется. Пусть народ катится колесом. Это все случилось в его больнице. На него подадут в суд. Его уволят. А он будет смеяться. Смеяться над ними над всеми. Ему все это приснилось. Почему нет?

Сердце твое, оно тоже изо льда. Разве лед болит? Разве болит мрамор?

Валидол растаял под языком. Ты так и не узнал природу бреда.

Маниту два санитара несли вверх по опустелой лестнице. Люди рассеялись. Больных растащили по палатам. Сестры сбились с ног, делая уколы. Звенели, раскалываясь, ампулы, осколки летели в мусорницы. Доктора пытались осознать, что произошло. Не все могли. Кое-кто усмехался над собой: а не сошли ли мы все разом с ума? Коллективное помешательство, ведь есть оно, есть? В учебниках же написано? И у Каннабиха, и у Мейнерта, и у Самохвалова. Кто пытался поверить в правду – заглядывал, сквозь натянутые между лестничных пролетов сетки, вниз. Пустой вестибюль. Чистый гладкий мрамор. Часы идут. Огромный круг циферблата горит слепой Луной.

Красный флаг под ударами метели развевается, рвется над зарешеченным окном.

Улица Ульянова, психбольница номер один, полный порядок.

Плакат: РОДНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ – СЛАВА! – над входом.

Вход есть. Выхода нет.

А так все гладко. Все чисто.

Как ничего и не было.

Да и не было ничего.

Доктор Сур медленно поднимался вверх по пустой лестнице.

Один.

Доктор Запускаев стоял в коридоре. Грыз ногти.

В кабинете главного врача заполняли протокол.

В десятой палате все больные лежали на койках наспех разбросанными по двору дровами.

Кто бормотал. Кто вскрикивал. Кто уже спал под уколами, храпел зычно.

Белая борода Блаженного торчала вверх заиндевелой метлой над скомканной простыней.

Крюков царапал грязными, в краске, ногтями матрац. За его спиной у стены сохли новые этюды.

На последней ступеньке лестницы сидел рыжий Витя из палаты буйных и плакал, уткнул лоб в колени.

Нянечка Анна Ивановна тихо подошла к Вите, обняла его за плечи, тихо, ласково стала успокаивать, приговаривать: ну что ты, милок, что, родимый, что ты, голубь сизокрылый, что сокрушаться-то, все уж давно кончилось, все сделалось, что должно сделаться, а разве что поправишь?.. разве время-то поправишь?.. ведь его никогда не поправишь, так что и не плакай зря, – и тихо стала тянуть вверх, мол, давай вставай, и шептала: что рассиживаться, иди приляг, – и он послушался, встал, пошел с ней, за ней.