Безумие

Вы, товарищ Касьянова, в каком веке живете?! Вы что, не знаете об успехах социализма?! Что это за нищета?! И при чем тут красная река?! Вы что хотите сказать, что мы проливаем реки крови?! И чьей же, прошу прощенья?! Не молчите! Отвечайте! Если товарищ Хрущев разоблачил культ личности, это не значит, что социализм плохой строй! Это не фашизм! Не гитлеризм! Что вы себе позволяете, товарищ! Да вас под суд мало с такой картиной! Да вас на площади розгами! Кто за то, чтобы исключить Маргариту Касьянову из Союза художников Эсэсэсэр?!

Холст стоял на мольберте в зале, собрание гудело. Потом замолк людской улей. Все обернулись к Маните и смотрели на нее. Все чего-то от нее ждали. Кто-то крикнул слабо: да что вы, не видите, что ли, это же типичная женская живопись, да просто бабья мазня, слабая, плохая, какая-то бабенка по небесам летит, ни капли правдоподобия, никакой жизненности, все это жалкая копия этих приспешников империализма, ну, там Шагала, еврея этого дурацкого, или этого, как его, Модильяни!

Все видели, что это живопись не плохая.

Более того: все прекрасно видели, что – великолепная.

Снова вспыхнули крики: да, да, женская, женская! Просто женщина заблудилась! Товарищ заблудился! Это такое дамское рукоделие, неудачное! Гул поднимался, крепчал. Товарищи, простим товарищу Касьяновой ее заблуждение! Не будем исключать ее! Она же все-таки показывала себя с хорошей стороны! Она же труженик, и в Москве ее работы одобряли! И грамоты она получала! И талант может ошибиться!

А с другой стороны зала кричали: бездарность! Возвели ничтожество в ранг гения! Что мы с ней носимся, товарищи! Исключить, выгнать и забыть! И баста! Слишком милосердные мы все стали! Мягкотелые! Врагов рядом не видим! Не различаем!

Манита сидела, чугунное изваяние. Памятник самой себе при жизни.

Смотрела на людей. А глаза не видели.

Крюков это понял.

Он испугался, что она сейчас упадет в обморок. Встал и через ряды пошел к ней. Чтобы обнять, поддержать. Он сам не сознавал, что делает. Подошел близко, сел рядом. Обхватил за плечо. Шептал: Манитка, ну их всех в баню. Пойдем выпьем. Забудем. Все пройдет.

Увещевал ее, как больного ребенка.

Они сидели вдвоем на сдвинутых, обшитых черной кожей старых стульях, она отворачивала лицо. Он смотрел на нее, а она смотрела на людей.

Потом она обернулась к Крюкову и тихо сказала ему одними губами: «Коля, это не люди, это звери. Почему так?»

Он взял ее под локоть, приподнял и повел. Она шла покорно. Они оба вышли из гудящего зала. За спиной оставили чужие крики.

Вышли на улицу, зашли в магазин, купили бутылку. Коля подумал и взял еще одну.

И закуски.

А как закрывал глаза – Манитина картина вставала перед глазами.

И он глядел, глядел года напролет, как женщина летит над зимней землей.

* * *

БЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНА ХОДИТ ПО ПАЛАТАМ
У НЕЕ ОГОНЬ ПОД ХАЛАТОМ

Нет, не так. А вот так:

ОГОНЬ ПРОЖЕГ ДЫРУ
НЕКУДА СТАВИТЬ ЗАПЛАТЫ
У МЕНЯ ОГОНЬ, ОГОНЬ ПОД ХАЛАТОМ

Или вот так можно спеть. Вот так еще лучше.

ТРОЕ МУЖИКОВ ТРОЕ ДУРАКОВ
А ОДИН УЛЕТЕЛ И БЫЛ ТАКОВ

Тише пой. Синичка поет, и ты туда же.

А хочется попеть. Очень хочется.

Когда поешь, душа меньше болит.

СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ ОНА НЕ ДЛЯ НАС
МЫ ПОЛЕТИМ НА ЛУНУ И НА МАРС
НЕДОЕД НЕДОЛЮБ А ВСЕ МОЛЧАТ
РЕЛИГИЯ ЯД БЕРЕГИ РЕБЯТ

ТРИ ПИОНЕРА КОМСОМОЛЬЦА ТРИ
ВСЕ ВЗОРВУТ НА ОГОНЬ НЕ СМОТРИ

Трое мужчин. А она одна.

Трое мужчин влекутся к ней. А зачем?

Ее жизнь истончилась до волоса, до золотой елочной нити, до струйки новогоднего блестящего дождя. Она еще живет. Зачем?

В мужской палате, далеко, на четвертом этаже, в другой стране других еще живых, лежал еще один мужчина. Ее отец.

Ее? Отец? Зачем он сделал то, что сделал?

Вспомнив то, что нельзя было вспоминать, она уже это не забыла.

А он? Забыл?

Трое мужчин. Вот она все время забывает, как их зовут.

А, одного Виктор. Витя. Витька. У него на руках все время сидит черный котенок. Котенка видит только она одна. Она спрашивала про котенка других: глядите, какой славненький! Бархатный! Другие пожимали плечами, смеялись ей в лицо.

Другого зовут… а, да, Коля. Коля-Коля-Николай, сиди дома не гуляй. Не ходи на тот конец, не носи девкам колец! Ох валенки, валенки… неподшиты, стареньки…

Дура. При чем тут валенки. Третьего-то как звать?

Ага, Блаженный.

Блаженный – это не имя! Это лагерная кликуха!

При чем тут лагерь? Мы же все плывем на Корабле.

Вместо бараков у нас палаты. Вместо нар койки. Все чин-чинарем.

А помрем – все равно выкинут на лед, и ледяной океан поглотит никчемные тела.

Души. Души будут жить на свободе.

Блаженный… как его, как… Беньямин. Просто Бенька. Заяц Бенька.

Бенька Белый, куда бегал? В лес дубовый! Что там делал? Лыки драл! Куда клал? Под колоду! Кто украл?

Он не украл! Он не украл! Я видела! У него руки чистые! И душа тоже чистая!