Безумие

Давайте, мужики, по-другому посчитаемся. Аты-баты, шли солдаты. Аты-баты, на базар. Аты-баты, что купили? Аты-баты, самовар! Аты-баты, сколько стоит? Аты-баты, три рубля. Аты-баты, кто выходит? Аты-баты… ты… и я…

Выходим. Мы выходим. Мы выйдем.

Мы – уйдем.

Мужики, мы точно уйдем, это я вам говорю, Манита Касьянова, бля я буду.

Они сталкивались в коридорах. Они сшибались взглядами около туалета, который Коля Крюков по-моряцки называл «гальюн». Они тайком пожимали друг другу руки, когда волокли свои тела на обед в столовку, и из окна раздатка на их тайные быстрые рукопожатия смотрело жирное угрюмое лицо поварихи.

Манита понимала: счастье рядом, надо только уйти вместе.

Вместе с ними.

Кто эти мужчины были ей? Ухажеры? Собутыльники? Друзья? Кто ей был Блаженный, день и ночь молившийся за нее? У Коли Крюкова жена; да еще какая справная, симпатичная; она приходит к нему каждую неделю, а туфельки-то у нее модненькие, от Пьера Мореля, а чулочки-то капроновые, она тут консультирует, смотрит психам глазное дно, заглядывает, ослепляя зеркальцем со смешной дыркой, глубоко в глаз, и глаз, как кусок льда, тает под пучком убийственного света. Все видит внутри глаза опытный врач Липатова. Все видит внутри мозга. Что у кого в голове копошится. Всю тьму; всех блох; всех червей.

И все, боже мой господи, все серебряные елочные дожди, стекающие с макушки по лицу, затылку, вискам, щекам между темно-зеленых ветвей и ярко-золотых шишек.

Мы – каждый – елка. Мы колючие. Мы когда-то были живые и свободные. Нас срубили в людском лесу. Приволокли сюда – на непонятный праздник: в машинах, в кузовах грузовиков, на плечах, на горбу. Тащили, уцепившись за комель, головой по снегу.

И нас все не наряжают. А мы все ждем.

Мы ждем! Когда же!

Когда же и нас заметят! И нас – обласкают! И нас украсят с ног до головы фонарями, золотыми шишечками, красными мухоморами, алыми рыбками, нежными снежинками! Обольют щедрым серебряным ливнем! Презирая наши колючие лапы, водрузят нам на затылке золотую звезду!

Ой нет! Нет-нет! Мы ошиблись! Красную!

Только Красную!

Мы больше не будем!

Воткните нам в темечко Красную Звезду! Тогда у нас наступит настоящий праздник!

А так… что ж…

Трое мужчин, и надо кого-то из них выбрать.

Чтобы вместе уйти.

Уйти надо вместе только с самым дорогим.

А кто дороже всех? Разве ты знаешь?

Коля. Витя. Бенька.

Бенька. Витя. Коля.

Да ведь каждый дорог. Она тут, в дурдоме, с ними познакомилась наново. И заново они все стали ей близки. Каждый по-своему. Не дури, Манита, ты их всех возьмешь с собой.

Пойдут ли?

Вечером, после ужина, уже затемно, тихо пробралась в десятую палату, к Крюкову.

Крюков не лежал, сидел на койке. Перед ним стоял трехногий маленький этюдник. На этюднике торчала картонка. Он быстро закрашивал ее маленькими кисточками, окуная их в выдавленные на странную округлую дощечку разноцветные краски. При виде кистей и красок у Маниты защемило сердце.

Она близко, со спины, подошла к Коле и нюхала запах красок и пинена. Коля ее не видел. Он быстро, умело писал с натуры спящего напротив больного. Мелкашка разметался во сне. Его тщедушное барсучье личико, вечно сморщенное, разгладилось, расправилось, как японский веер. Стало не звериным, а человеческим.

Как красит всех сон. Зачем она сюда пришла?

Морщила лоб, мучительно вспоминала. Вспомнила.

Прикоснулась пальцами к Колиной широкой спине, обхваченной полосатой пижамой. Коля вздрогнул, оторвался от этюда и оглянулся.

– А, Маниточка. Привет. Когда на выписку?

Она смотрела на картонку. На лицо спящего.

Человек спал, чуть приоткрыв рот, крепко смежив веки.

Он уже спал внутри живописи. Внутри искусства.

А внутри чего спят и кричат все они?

– Никогда.

– Ну это ты брось.

Он крепко, тщательно вытер кисти грязной тряпкой. Манита следила за его движениями. Кривила лицо, пытаясь узнать, вспомнить. Не получалось.

– Это что у тебя такое?

– Это? Душу разминаю. Портретик новый.

Помолчали.

Она огляделась. На всех койках лежали люди, только койка Блаженного пуста. Застлана аккуратно.

Манита села рядом с Колей на койку, и панцирная сетка продавилась под их телами и ушла вниз, как дно дырявой шлюпки.

– Коль. Я тебя приглашаю.

– Куда? На новогодний бал?

Уже хохотал.

Она закрыла ему рот рукой.

– Не ржи как конь. На какой бал. Давай уйдем.

– Откуда?

– Отсюда.

– Так нас же выпишут! И сами уйдем! Ножками!

– Ты не понимаешь. Мы сами уйдем.

– Как это сами?

Медленно вытирал кисточку тряпкой. На Маниту, как кот, косился.

– Так. Сами. Я знаю ход.

– Подземный, что ли?

– Брось шутить. Я не шучу. Да или нет.

Крюков бросил вытирать кисть и прямо, честно поглядел Маните в лицо.

И его губы сами, за него, сказали:

– Да.

В палату буйных она вошла, как к себе домой.

Она расхаживала по больнице как тень; многие ее просто не видели, такой она сделалась незаметной, тихой. Врачи махнули на нее рукой. Лежит? Хорошо. Ходит? Пусть ходит. Теперь, после шести терапий литием, десяти инсулиновых ком и двадцати токов, она и так тише воды ниже травы. Безвредная. Пусть слоняется. Неважно где. Не надо знать, зачем.

Рыжая борода Вити Афанасьева торчком торчала над сугробами простыней.