Безумие

Оглядываюсь. Вожу глазами по окнам. Дверь на балкон открыта. Вижу белые гипсовые бутылочки балконной ограды. Тени от белых гипсовых фигур на земле. А скульптуры на крыше. Они радостные и счастливые. Девушка с книжкой. Парень с мячом. Парень с голубем. Девушка с веслом. Кто в спортивных штанах, кто в купальнике, кто одетый. Короткие гипсовые юбки летят по ветру. Что с ними станет через сто лет? Ветер изъест; дожди высекут до черной крови. И упадут, развалятся трухой; и обломки полетят на головы прохожим.

Вскакиваю. Симфония отца шелестит мертвой бумагой вокруг меня. Выбегаю на балкон. Там лунная летняя ночь, там полная веселая Луна, у нее толстая, сытая бабья рожа. Задираю голову. Вцепляюсь руками в балконные перила. Мы живем в доме на набережной; передо мной Волга, ночное заречье, луга и поля, и до меня долетает аромат трав и ягод, и пески раскидываются желто и серебряно, и столько звезд! И ни одной красной звезды.

Я люблю красную звезду. Я выросла под ней. Мне не надо никакой другой.

У моего папы есть орден Красной Звезды. Он лежит в коробочке в секретере. Иногда отец вынимает его и плачет над ним, прикрыв глаза рукой.

Я оглядываю все широкое, вольное, свободное ночное небо. Горький город спит. Люди, что пришли к нам с обыском, застыли. Ждут. Боятся: чего я сейчас отмочу. А может, у меня под ящиком с бельем – на балконе – пистолет!

Пистолет у отца. Трофейный. Ему разрешили его оставить у себя, когда он из армии ушел. Разрешил генерал МВД. За отличную службу и примерное поведение.

Не надо мне пистолета. Я гляжу на небо. Я ищу.

Я ищу Бога. Если Он есть, он сейчас покажется в звездах. В тучах. Выйдет из-за обратной стороны Луны.

Его нет и в небе. Его нигде нет.

Я вижу вокруг себя все и всех, кроме Бога.

Отец перешагивает балконный порог и подходит ко мне. У него странно блестят глаза. Он очень нежно обнимает меня. Я вздрагиваю, когда его рука обхватывает меня. У меня внутри растет и ширится боль. Я пытаюсь мысленно затолкать ее внутрь, не выпустить наружу. Я боюсь закричать. Военный человек оборачивается к подчиненным. Тощенький лейтенантик грубо наступает сапогом на папину рукопись.

– Где ордер на арест? – спрашивает отец ровным спокойным голосом.

Я дрожу в его руках.

– У нас только ордер на обыск. Ложитесь спать, товарищ Касьянов. С вами вопрос решат завтра. Ждите звонка.

– Что вы искали?! – кричит отец вслед уходящим офицерам.

Капитан оборачивается. У него гипсовое лицо.

– У советского композитора всегда есть что найти в закромах.

А потом папа разжал руки, и мне захотелось спрыгнуть с балкона.

Перекинуть ноги через белые гипсовые бутылки, раскинуть руки и полететь.

* * *

– У любви, как у пташки, крылья! Ее нельзя никак поймать!

Синичка кружилась по палате. Обнимала воздух.

– Вот, вот опять, – обритая Саломея оскалилась, – поет и пляшет. Будто не она ребенка своего убила. А мы все. Мы виноваты. А она поет!

– Тщетны были бы все усилья! Но крыльев ей! Нам не связать!

– Эй! Певичка, бесстыжее личико! – крикнула со своей койки Очковая Змея. – Возьми полтона ниже! Брось арапа заправлять!

– Все напрасно, мольбы и слезы… И красноречье, и томный вид! Безответная на угрозы!

Очковая Змея всунула в рот мятный пряник. Плюнула.

– Тьфу! Зуб сломаешь! Опять черствые! День не полежат!

– Куда ей вздумалось, летит! – пела Синичка, счастливо, как в объятьях, закрывая глаза.

Манита лежала на койке лицом вниз.

Синичка, кружась, будто бы нечаянно присела на Манитину койку.

– Любовь! Любо-о-о-овь!

Погладила Маниту по смоляному затылку.

Манита вздрогнула.

Вдруг быстро повернулась.

По ее губам бродила улыбка.

– Любовь? Любовь! Любовь свободна! Век кочуя, законов всех она сильней…

– А хотите, анекдот расскажу? – еле сдерживая смех, спросила Манита.

– Шпарь! – крикнула Очковая Змея и махнула рукой.

– Меня не любишь, но люблю я…

– Возвращается мужик к себе домой! – крикнула Манита.

– Так берегись любви моей! – пела Синичка.

– И видит, как какой-то парень… ну… с его дочерью!

– Меня не любишь ты… зато тебя… люблю я!

– С его дочерью что?! – крикнула обритая Саломея.

– Ну, это самое!

– А! – крикнула Очковая Змея. – Перепихивается!

– Мужик вопит: ты что это тут делаешь?!

– Думал ты, пташка уж поймалась… но взмах крыла – и в облака от тебя она вновь умчалась!

– Хватит блажить! – крикнула Саломея.

– Как что?! Выполняю задание Хрущева – поднимаю целину кукурузой!

– Не ждешь ее! Но здесь она!

– А-ха-ха! А-ха-ха-ха!

Смеялась Манита. Смеялись все.

Синичка пела, сидя на Манитиной койке.

Потом опять встала и стала кружиться.

Обмахивалась невидимым веером.

Потом Манита оборвала смех, а все продолжали смеяться.

Потом все умолкли. На Маниту смотрели.

Синичка споткнулась о ножку койки, упала на пол и ушибла колено. Замолчала. Растирала колено ладонью. Глаз не открывала. Из-под век слезы горохом катились.

* * *

Врач Матросова делала ежеутренний обход.

Широко шагала, выходя из палаты и направляясь в другую.