Безумие

Санитар забросил Мелкашку в палату. В руках другого дергался Печенка. Витю связали; он стоял у стены, всклокоченный, бешено вращал глазами, кричал ими. Желтые зубы восково светились между разбитых губ. И Манита тоже светилась; она опять обратилась в призрак, и санитары со страху выпустили ее из когтистых рук; она стояла свободно, непойманная, и медленно, водорослями под ледяной водой, шевелились ее руки, и вырастали из песка, камня и дерева шаткие ноги, и космы поднимались, и подводное течение ласкало их, перевивая.

Из ординаторской, потягиваясь, в коридор вышел доктор Запускаев.

За ним, за его спиной, странно покачиваясь, возник Боланд.

Запускаев был непонятно розовый. Боланд смешно, потешно улыбался.

Он улыбался сумасшедше.

– Что за шум, а драки нет? – спросил Запускаев.

– Шура, ты что, не видишь? Народ веселится.

Боланд с трудом сталкивал языком неповоротливые слова.

Санитары двигали друг друга в бок локтями.

Ты, слышь, доктора-то… никак надрались… Они что, оба дежурят? Чай, тоже живые мужики, хочется на грудь принять. Ты, сделай вид, что не понимаешь! Сделал уже, отвали!

– А какой сегодня праздник? – спросил Боланд, откровенно заикаясь, и тупо и весело икнул. От него далеко и вкусно пахло водкой, селедкой и луком.

– А черт его знает, Ян!

– А надо бы знать, Шура!

Боланд глядел на сизый, синий, вьюжный призрак, реющий в коридорной ночи.

Вытянул руки.

– Приди… на грудь мою…

– Ян, не дури! Это Касьянова из девятой. Оргию тут устроили! Я-то думаю, кто это топает, как слоны?

И тут радио на столе сестры запикало, ровно шесть уколов острого утреннего звука больно воткнулись под кожу, и гимн загрохотал, врезаясь в уши, срезая из под корешок, обнажая кровеносные сосуды и сухожилия, вскрывая череп, ковыряясь в сонном свободном мозгу, давя прессом горячей железной, ярко-светлой музыки, разбивая в зеркальную пыль ночные призраки и праздники.

– Славься, Отечество! Наше свободное! Дружбы народов надежный оплот!

Запускаев утолкал пьяного Боланда обратно в ординаторскую. Ему было стыдно перед санитарами.

– Знамя советское… знамя народное…

Санитары схватили Маниту под локти. Тащили. Ее ноги волочились по полу. Она потеряла шлепанцы. Связанный Витя, провожая ее взглядом, сползая по стене, сел на пол на корточки и тихо завыл.

– Пусть от победы! К победе! Ведет!

* * *

Доктор Запускаев и доктор Сур стояли в курилке, курили и беседовали.

Они делали вид, что беседуют. На самом деле лениво перебрасывались какими попало словами, а каждый курил и думал о своем.

Доктор Сур думал о своей бывшей жене. Он называл ее про себя: прошлая жена. Жена прошлая, ребенок настоящий. Оба далеко. Охватывала тоска. Он жадно втягивал дым, пропитывался табаком, как желтая старая штора. Почему-то начинал вспоминать себя ребенком. Сравнивать с сыном. Сын прятался теперь под крыло жены, а ему, отцу, – пустой кукиш, без масла. Маменькин сыночек, мазаный блиночек. Ему ананасы-рябчиков-жуй. Ему белое пианино вместо коньков, жирный тортик со сладкими розами вместо бешеных санок вниз с Откоса. А он, Сур, в его возрасте был отчаянный парень. На спор мог со старшими подраться. Нос расквашен бывал частенько. И с тех пор, сломанный, немного на сторону смотрит. Кривой нос. Как у боксера. У борца.

Короче, солдат он. И остался солдатом. А сынок его вырастет кисейным пупсиком. Все на тарелочке, все сладенькое, нежненькое. Он хотел не так. Хотел – на лыжах с пацаном по лесу, хотел на ковре бороться. А главное: хотел научить говорить правду.

Сур, дурак, ты же знаешь, что у правды разные лица.

Ты выбрал – какое? Красивое или уродливое?

Доктор Запускаев думал о лекарствах. О ценных и дорогих препаратах. И хорошо, что эти мысли никто не слышал. А слышал только он один.

До него, будто издали, донесся сумрачный голос Сура.

– Значит, говорите, с больными – мягко?

Запускаев стащил шапочку и тряхнул пшеничными кудрями. Лысый Сур с завистью глянул на роскошь чужой шевелюры.

– Что, что? А-а. Ну да.

На всякий случай кивнул. Затянулся.

Сур стоял в облаке дыма и лениво махал рукой.

– А я вот так не считаю.

Молчали. Дымили.

Доктор Запускаев припоминал, о чем говорили. Лоб наморщил. Стряхивал пепел в жестяную урну на длинной ножке.

– А вы жестокий!

Сур повел ртом вбок. Рот у него на лице стал длинным, сузился, уплывал прочь бледной уклейкой улыбки.

– Жестокий? Я просто реалист. Больная психика не терпит жалости. Шизофреник так же развращается жалостью, как балованный ребенок.

Вздрогнул. Лицо упитанного, веселого, румяного мальчика мелькнуло и пропало в снегах.

Запускаев досасывал «бычок». Вертел его в пальцах, вертел, вертел и в конце концов выронил. Когда наклонялся, выдохнул:

– Жестокость аукнется!

Выпрямился. Отдышался. Сур жестко подумал: гимнастику по утрам делай, толстопузик, сто приседаний и двадцать отжиманий.

Опять разогнал дым рукой.

Склонив голову, на Запускаева, как прокурор, глядел.

– Каким образом?

Медленные раздумья обоих оборвались разом.

Запускаев бросил «бычок» в черную горловину урны и смотрел на Сура, будто они пришли драться на дуэли и сейчас секунданты велят им расходиться.