Безумие

И тут Марсианин задергался. В нем дергалось все, что могло дергаться: мышцы живота и плечи, руки и ноги. Крючились волчьими когтями пальцы ног. Вскидывались под простыней сухие бедра. Сначала он дергался яростно, крупно; потом начал мелко подергиваться, будто танцевал чечетку и весь, до жилочки, ходил ходуном. Раскрыл рот.

– Лида! Скорей!

Лида уже всунула в зубы больному обмотанный бинтами шпатель. Марсианин крепко сцепил зубы. Раздался явственный хруст. Люба поняла: крошатся зубы о сталь.

Сур держал руку на кнопке. Лампочка погасла. Сур отпустил кнопку. Из-под белой шапки по лбу катился пот. Он вытер его шапкой.

– Жарко тут.

– Больной не дышит!

– Лида, нажми ему на грудь. Нет! Я!

Люба ринулась вперед. У нее мышцы налились невиданной, нелепой, мужицкой силой, будто она была грузчиком на барже или такелажником. Она раз, другой с силой нажала на грудную клетку Марсианина; ей почудилось, ребра тоже хрустнули, как зубы. Она сломает ему ребро!

– Не дышит! Камфару?!

– Да! И адреналин! И кофеин!

Люба руками, ставшими огромными и тяжелыми, повернула безжизненную голову Марсианина набок.

– Давление!

– Падает.

Сур уже шагнул к ним со шприцем в руках. Лицо его было злое и жесткое. На его лице читалось: развели баб, бабы дуры, не могут даже шок провести грамотно. Чудовищной величины игла торчала над шприцем, над белыми шапочками, над накрытым простыней телом.

– Что вы? Зачем?

– Уйдите! – Отодвинул Любу плечом. – Кордиамин в сердечную мышцу! Мотор надо запускать! Тогда и дыхание…

Не договорил. Одной рукой резко обнажил грудь Марсианина. Порвал исподнюю рубаху. Пуговицы полетели на пол, раскатились. Одним еле заметным, крошечным движением – но Люба его уловила – погладил бледную кожу над тем местом, где пряталось сердце. «Как прощается». Когда игла вошла в грудь и проникла под ребра, у Любы у самой дыханье остановилось.

Следила, как тает внутри шприца жидкость.

– Черт! Асистолия!

– Я уже камфару, доктор…

– Уже! Уже! Вы будете ребра ломать?! И прямой массаж сердца делать?! Тут?! У нас тут даже дефибриллятора нет! Черт, черт!

Марсианин шевельнулся. На один миг все его тело страшно напряглось, будто он хотел исторгнуть из себя последнее, ужасное, что терзало его; сделались каменными плечи, поднялись под простыней колени, выгнулась в тонической судороге небритая тощая шея, углы рта поползли вверх в дикой улыбке размалеванного клоуна. Так он застыл на секунду; потом враз опал, будто его прокололи, как воздушный шар, и весь воздух разом из него выдули, и он превратился в безвольную тряпку, расплылся по процедурному столу, замер, закоченел.

Заледенел.

Бесполезный шпатель вывалился из зубов и упал с коротким лязгом на кафельный пол.

Люба уже все поняла, а доктор Сур еще выдергивал из сердца иглу, еще швырял пустой шприц вбок, прочь от себя, будто гадкую жабу, и Лида напуганно поймала его, еще ругался, тер ладонью лоб и переносицу, бросался словами, как мячами, скалился зверем, махал кулаками, – доктор Сур еще жил, еще гневался и бесился, а больной на холодном белом столе уже лежал тихо и спокойно, не зная, что с ним, но безмолвно и торжественно радуясь тому, что произошло.

– Доктор Сур, – Люба отступила от стола на шаг. – Больной умер.

Сур замолчал на миг, потом закричал неистово:

– Что?! Что?!

Лида видела много смертей на своем веку. И каждый раз плакала, глядя на мертвого больного. Закрыла лицо ладонями. У нее руки, ловкие, умелые, гибкие, были затянуты в резиновые стерильные перчатки. А Люба без перчаток. Чисто вымыла с мылом. Ноготки пострижены. Блестят, как маленькие кабошоны.

Сур смотрел на ее руки. Она спрятала их за спину.

Шагнул к изголовью. Завернул больному верхнее веко.

– Зрачки не реагируют на свет! Черт!

Обернулся резко и чуть не сбил с ног Лиду.

– Вы хоть понимаете, что это значит! На шоке умер больной! Его родня нас засудит! Вы подвели меня под монастырь!

– Кто подвел, доктор? – Люба старалась говорить спокойно. Голос не слушался ее. – Вы же сами повышали напряжение. Мы обе слышали. Вы повышали и сообщали, на сколько. Мы свидетели.

Сур обмяк. Отвернул от женщин лицо.

Выключил аппарат. Лида уже снимала круглые электроды с висков Марсианина. Вытирала ему намазанную вазелином кожу. Все, отслушал свое радио «Маяк». Отсидел свое в каменном ступоре. Что ты видел, что слышал, когда так недвижно восседал, что проносилось под черепом твоим, какие видения? А может, ты видел лишь пустоту, одну пустоту, ту, что ждет нас всех там, куда ты ушел?

«Господи! Ты запрещен, но Ты есть. Скажи мне, есть после смерти что или нет!»

Сур смотал провода в клубки, выдернул все штепсели из всех розеток. На нем лица не было. Он понимал, что он виноват. Но не хотел это признавать. И не хотел думать, что теперь будет с ним. Больного похоронят, это ясно. А вокруг него заклубился густой зимний сырой туман, и лишь опушенные инеем ветки серебряно просвечивали сквозь тоскливую мглу.

– Звоните в морг, Люба.

– В пятую больницу?

– Ну вы же сами все прекрасно знаете. В пятую. Пусть приезжают… забирают. А то он тут у нас… – Помахал рукой возле лица. – Жарко. Жарко тут. Топят как в бане.