Безумие

А Манита все улыбалась. Ей было все равно, кто воет, кто плачет, кто орет. На нее из тумана смотрел старый человек. У человека была седая длинная борода с желтыми, золотыми нитями пружинно вьющихся волос; его небесные кроткие глаза гладили ее, утешали, что-то неведомое, сладкое обещали. И тоже улыбались ей. И она еще шире улыбалась этим синим, морским старым глазам.

На другой день она поссорилась с ним. Из-за пустяка: она не хотела есть, а он насильно кормил ее. Ему важно было во что бы то ни стало влить в нее жидкий гороховый суп. Манита отворачивалась, а Беньямин совал ей ложку в рот. Тогда она выпростала из-под одеяла руку, неожиданно сильно ударила рукой по миске, и весь суп выплеснулся на одеяло. Разваренные горошины усеяли подушку.

– Господи, помоги нам…

Он дрожащей рукой собирал горох, лук, морковь с простыни, клал в миску. Ложка упала и со звоном покатилась. Саломея поймала ложку и, не брезгуя, облизала и завертела в руках.

– Моя! Моя! Серебряная!

Беньямин прошептал:

– Ну вот, постель менять надо.

Кобра выкрикнула сквозь набитый печеньем рот:

– Подумаешь, цаца! Собой высушит! А у нас горошком вкусным попахнет! Как из печки! Из чугунка!

– Ты зачем, Манита? – Голос его обволок ее не упреком, лаской. – Зачем на меня рассердилась? Мы же обедаем с тобой!

Манита поднялась в койке на локтях, высверлила глазами в Блаженном два отверстия и четко, раздельно сказала:

– Там яд. Не давай мне это.

Он кивнул.

– Хорошо. Не буду. А что бы ты поела, солнышко?

– Ничего. – Втянула ноздрями воздух. Он прекрасно видел: она голодна, и есть хочет. – Хлебца.

– Товарищи! У кого хлеб остался?

Кобра сидела, тупо жевала. Обритая Саломея сжалилась, принесла обратно ложку, да еще в другой руке кусок тянула.

– Не серчай. Надкусанный. Ну я ж не заразная!

Хрипло хохотала. Под бровью, ближе к глазу, у нее белел странный шрам. Будто кто пробил ей заточкой или острой спицей надглазье. Саломея часто трогала шрам, нежно гладила его, как птицу по спинке. Беньямин отщипывал от куска крохи и совал в рот Маните. И она глотала. Совал – и она глотала. Опять совал, немножко совсем, щепотку малую, как голубям или чайкам, – и Манита послушно раскрывала рот, принимала хлеб и глотала, глотала.

А потом, когда кусок закончился, она сама улыбнулась ему.

И нашла ледяной рукой его горячую руку; и пожала; и вздохнула, и опять тихо улыбалась.

Так они и пообедали, и помирились.

* * *

Люба стояла у процедурного стола. Она еле держалась на ногах. Не спала сегодня ночь. Все думала о своей жизни. Мать умерла. Брат умер. В этой же квартире. Роковая она стала для их семьи, даром что новая. А ей только все мужики комплименты делают; да кто женится на булке? Нет, дело не в фигуре. И на уродках женятся. Ближе к утру, когда звезды сдвинулись и самые яркие, злобно горящие в угольной черноте, упали за кромки крыш, она подошла к секретеру, вынула початую бутылку молдавского коньяка и налила полную, с краями, рюмку. Белый аист на этикетке все взлетал и не мог взлететь. Она хранила коньяк для гостей, а потихоньку пила сама. Гости не приходили. Да она и не звала.

– Лида, больной опорожнил мочевой пузырь?

– Да, Любовь Павловна.

– Шпатель оберни ватой-марлей.

– Обернула.

Лида делала с врачами электрошок уже тысячу раз и была опытная, безупречная сестра.

Сзади них стоял доктор Сур. Он будет контролировать ток и нажимать на все нужные клавиши и рычаги. Сур тоже не новичок. Да и она не новичок. Но всегда, делая эту процедуру, она сильно волновалась. Ее колени били друг об дружку. Как в школе перед страшным экзаменом.

– Лида, вводи релаксант.

Игла уже в вене. Из огромного шприца медленно перетекает лекарство в кровь больного.

Марсианин, укрытый простыней, лежал мирно и отрешенно. Он будто предчувствовал сегодняшнюю казнь и с утра отказался от еды, хоть его и пытались покормить скудным завтраком. Глаза его, широко открытые, летели в потолок и протыкали его остриями зрачков, и вылетали наружу, под снежный резкий ветер, и видели Корабль сверху – медленно идущий среди льдов, важный, мрачный.

– Вводи атропин.

– Сейчас.

Шприцы мелькали, блестящие сосульки, в бодрых, умелых руках сестры.

– Доктор Сур, мы сейчас!

– Я вижу. Не суетитесь, товарищи.

Лида помазала вазелином виски Марсианина. Люба наложила электрод на правый висок, электрод на другой, закрепила резиновыми полосками. Кругляши электродов напоминали ей наушники. Вот, Почерников сейчас слушать музыку будет. Радио. Советское радио, и бодро, весело, громко оно пропоет утренний призыв: «На зарядку становись!»

– Доктор Сур, у нас все готово.

– Ставлю на восемьдесят. Внимание!

Сур нажал кнопку. Загорелась красная лампочка. Люба замерла. Она не отрывала глаз от Марсианина. Марсианин лежал без движения. Никаких судорог. Лежал и таращился в потолок. Люба испугалась: а вдруг он уже умер?

Ресницы дрожали. Зрачки сужались и расширялись.

– Прибавляю десять!

Лежит. Не двигается. Зрачки непомерно сузились. Две черные точки.

Она только сейчас заметила: Марсианин – безбровый. Будто кто брови ему взял да ночью сбрил. А может, и правда сбрил? Сам? Чем? Каким лезвием?

– Прибавляю еще десять!