Безумие

Боланд, как заправский официант, поставил чайник на красную спираль плитки, заварил краснокирпичный цейлонский, густо и бодро пахнущий чай. Налил в граненые, стоящие в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, стаканы: в таких на рынке бабы продавали летом вишню и землянику. Извлек из холодильника и аккуратно нарезал желтобрюхий лимон. Изящно бросил кружок лимона в один стакан, в другой. Поискал глазами сахар.

– Сахарница на столе, коллега, не трудитесь.

Боланд беззвучно поставил чай на стекло стола. Под стеклом лежали разные бумаги: календарь с обведенными красными кружками числами, пара рецептов, синий больничный лист без печатей, ненадписанный конверт, старый приказ по больнице, и фотографии.

Боланд на фотографии косился. Пытался рассмотреть. Два ребенка в матросках, непонятно, мальчики или девочки. И, кажется, женщина; старая или молодая, не разберешь. Зайцев закрыл снимки локтем. Рукав халата задрался, сверкнули круглые командирские часы.

– Превосходный чай! Это вы где купили? Не в гастрономе на Свердловке?

– О, коллега! Это мне с настоящего Цейлона мой друг привез! Тут подделки никакой! Веником не пахнет!

– Хорошие у вас друзья.

– А вот и конфетки. Угощайтесь.

Профессор Зайцев вытащил из ящика стола коробку конфет, раскрыл ее.

– «Столичные». Там внутри ром с сахаром. Или коньяк, кто их разберет.

– Да водка обычная.

Прихлебывали горячий чай громко, длинно. Наслаждались.

Только доктор Боланд мог так спокойно распивать чаи в кабинете главного.

«Я допущен в святая святых. Я обласкан. Я смел и напорист. Сейчас или никогда».

Боланд отодвинул от губ стакан, держал за мельхиоровое ушко вагонный подстаканник.

– Лев Николаевич! Я могу вас попросить об одном одолжении?

– Да, коллега, разумеется.

«О этот тонный старинный стиль. Как он утомителен. Как длинен и лжив».

Подстаканник чуть заметно дрогнул. Чай блеснул густым оранжевым янтарем.

– Дайте мне почитать вашу рукопись о бреде. Вашу книгу.

Забросил водочную конфету в рот. Жевал. Закрыл глаза.

«Плевать на него. Все равно откажет. Они все, старики, трясутся над своими каракулями. У него хороший почерк. Удобно читать. Попытка не пытка».

Раздался хлопок. Боланд глаза открыл. Зайцев ладонью, будто мухобойкой, резко шлепнул об стол.

– Книгу, говорите.

«Отказывай скорее, чучело!»

– И вы уверены, что там все поймете?

Внезапно старик улыбнулся. Лицо высветилось изнутри и все вспыхнуло и заиграло. Будто северным сиянием располосованное, мерцало светом и тенью, розовыми лучами румянца, будто с мороза, и смертной последней бледности. Какая улыбка! Вместе радость и горечь. И понимание. И насмешка. Над коллегой. Над врачами. Над больными. Над просьбой. Над самим собой.

– Я уверен.

Едва владея собой, Боланд отхлебнул чай и обжег себе рот.

«Проклятый старикан. Смеется надо мной!»

– Ну раз так уверены…

С кряхтением наклонился. Снежная бороденка задрожала. Долго копался в выдвинутом ящике. Папки, бумаги, ленты, завязки. Под грудой макулатуры на выброс – зеленые крокодиловые корочки, меж ними – стопка бумаг. Ого, на вес тяжелее утюга! Зайцев положил крокодиловую папку на стекло стола. Боланду почудилось: столешница провисла под тяжестью рукописи.

– Труд всей жизни, коллега. Любуйтесь.

Небрежным и отчаянным жестом отпахнул зеленую корочку старой папки. Расплывающейся черной дешевой тушью, купленной на Свердловке в магазине «Канцтовары», на пожелтелой бумаге аккуратно процарапано прописными, пьяно шатающимися буквами: «ПРИРОДА БРЕДА. БРЕДОВЫЕ, НАВЯЗЧИВЫЕ, СВЕРХЦЕННЫЕ ИДЕИ». И чуть ниже, строчными, мелкими как молотый черный перец: «Систематика, семиотика, нозологическая принадлежность».

Боланд старался спокойно пить чай. Теперь дул на кипяток. Давил ложечкой лимон. Щурился, будто бы равнодушно, добродушно. Слышал стук собственного сердца.

«Теперь надо как-то мягко. Как-то совсем естественно, натурально. Не спешить».

Позвенел ложечкой в стакане. Взбурлил чай. Метался задыхающейся рыбой по стакану золотой лимон. Боланд, нагнувшись, с интересом глядел в стакан, как в камеру обскуру.

– Всю жизнь думал: почему коричневый чай, если в него кладешь лимон, становится желтым? Светлеет? – Поднял голову. С губ то взлетала, то садилась обратно легкая, блесткая стрекоза усмешки. – Лев Николаевич, ну дайте почитать! Дадите?

Профессор Зайцев словно вопроса не услышал.

Нежно гладил крокодиловую кожу старинной, еще ленинских времен папки.

«Старый глухарь. Хитрец. Не услышал, и ладно! Повторять вопрос не буду. Опасно».

Подстаканник в руке. Чай у губ. Глоток. Еще глоток. Конфета. Сладкий коньяк ли, ром ли, водка, леший разберет, льется под язык, сахарный песок скрипит на зубах.

В кабинете тепло, а Боланд замерз. Колени свел. Руки бы под мышки сунуть; да стыдно, смешно.

– Холодно тут у вас!

– Да нет, с чего вы взяли! У нас в котельной кочегары топят как на корабле! Чуть котлы не взорвут!

«Все. Пора выметаться. Допью чай и уйду. Старая перечница».

– Берите!