Безумие

Чуть минутка свободная – Тощая к Любе. Сидят в ординаторской у Любиного стола. Стол завален банками, баночками, свертками, чашечками, блюдцами. В банках – салаты, тертая морковь, кусочки вареной наваги с пряностями, яйцо под майонезом; в свертках – жареные куриные ноги, холодные котлеты, беляши, пирожки, ватрушки. Люба обожает готовить. Пусть одна, пусть для себя; она стоит у плиты, колдует и утешается. А коли весь день торчишь в больнице – так и всю кухню сюда за собой неси: ты съешь, доктора ли съедят – все равно, а хоть бы и больные. Иногда и больным от Любиных щедрот достается кусочек. Благодарят. Или тупо жуют. Или тихо, послушно держат еду в руках, в сложенных ладонях. И глядят на нее, как на сияющую драгоценность. Тогда Люба сама берет кусочек и подносит ко рту больного. Фу, доктор, что это вы с ним возитесь, как с дитем родным! Поберегите себя.

Но пуще всех кормит Люба Тощую.

Тощая – это святое. Тощая должна поправиться! Тощая такая жалкая. Она такая забавная. Люба любовно оглядывает ее с ног до головы. Тощая – тайное Любино дитя. Сама себе она не признается в этом.

Стол уставлен яствами, и врачи шастают мимо и зыркают жадными глазами.

– Угощайтесь, Ян Фридрихович!

– Спасибо, Любовь моя.

Скромно отщипывает от булочки кусочек. Робко берет поджаристый пирожок. Раскусывает. О, с чем это? Великолепно! С грибами и солеными огурцами. Да вы волшебница, Любовь Павловна.

Люба заботливо пододвигает Кочерге баночку с салатом оливье. Втыкает в салат позолоченную чайную ложечку.

– Да вы не чайную, девушки! Тут – половник нужен!

– Доктор Сур, и вы тоже! Присоединяйтесь! Тарелочка вот!

Люба накладывает на тарелку салат, и Кочерга ревниво следит глазами – чтобы немного.

– Хватит. Мне чисто символически.

– Чисто, не чисто… Ешьте.

Любины кушанья знамениты на всю больницу. Сур не раз предлагал ей переквалифицироваться и перейти в пищеблок, поваром. Она пожимала полными сдобными плечами. А что, это мысль. Она не будет видеть этих страшных лиц, страшных глаз. Только еду, прекрасную еду, свежее мясо, масло, макароны. Помешивать поварешкой вечный гороховый суп в необъятном котле.

Докторам, разумеется, приносили из раздатка обед, но ничто не могла сравниться с Любиными изделиями. Тощая ела, аж за ушами трещало. И Люба тоже ела.

Ела, ела, ела.

Страшно то, что она сама беспощадно наседала на жратву. Вдыхала ароматы. Не могла оторваться от булочек и пирожков. Тощая не поправлялась ничуть, а вот Люба толстела на глазах. Пока еще толщина ей шла; пухлые ручки, румяными булками щечки – она походила на веселую купчиху старорежимных времен. Но уже предательски трещал халат, когда она садилась за стол. И толстые колени некрасиво выпирали; и бедра круглились бочонками; и она старалась покупать юбки подлиннее, хотя они уже вышли из моды.

Салат «Бангладеш» с тертым сыром, ватрушка с деревенским творожком и черным изюмом. Все свежее, и так пахнет! Красота! Люба ела и ела, облизывалась, улыбалась врачам, улыбалась сама себе. Она заедала сладкой вкусной едой всю горечь, что шевелилась, змея, на дне вымотанной работой души. Этот обеденный перерыв был островком счастья, призрачным санаторием – на час, на миг. Она сама не заметила, как еда превратилась в лекарство.

И без него она уже жить не могла.

Тася, а знаешь что я приготовлю на завтра нам? Ну, что? Селедку под шубой! Я селедку в магазине «Океан» купила! Целых три штуки! По три в руки давали! О-о-о, это чудесно! Тащи! Люблю шубу! А еще знаешь что принесу? Не знаешь даже! Холодец – вот что! О-о-о-о, студень! Из телячьих ножек? Из поросячьих! Так к нему надо хрен! А я уже натерла! Ну Любка, ну метеор! Искусственный спутник Земли!

Порок чревоугодия. Какие там еще церковные пороки? Семь, говорят, смертных грехов. А хоть бы и семьдесят семь. Ее покойная мать, подвыпив, махала рукой и пела, плетя языком вензеля: и пить будем, и гулять будем, а смерть придет – помирать будем!

Люба угощала подругу, гладила ее по плечу. Сама откусывала жадно, крупно от своих знаменитых пирогов. Покойная мать отлично научила ее печь пироги – во весь противень, с зеленым луком и яйцами, с капустой, с вишневым вареньем. Духовка дома у Любы пылала не переставая. И маленькие пирожки отменно получались: шкворчало на сковороде масло, Любины руки бросали на раскаленный черный чугун крохотные тушки из белого пахучего теста. Завтра Тася поест. Завтра – все поедят!

Однажды так жевала свой пирожок в ординаторской, и внезапно мысль кипятком обдала: а Гордеев? Он-то там как без ее пирожков?

Не дожевав, как была, с куском во рту, подхватила в полотенце три пирожка – один с луком, два с грибами – и, цокая по коридору каблучками, побежала в десятую палату.

Толстая, а двигалась быстро, стремительно, легко. Будто по воздуху шла.

Влетела в палату. Ходячие собирали пустые тарелки. Тарелка Ванны Щов, с холодной похлебкой, стояла на тумбочке. Ванна Щов сидел и перебирал пальцами, щипал себя за ногти, будто крошил птицами черствый хлеб.

Люба нашла глазами лицо Беса. Бес уже сгрузил свою и чужую посуду на тележку. Понуро сел на койку. Пружины лязгнули.