Безумие Божье. Путешествие по миру гонений

Они показали мне все – и некогда богатые кварталы с их охраняемыми воротами и оградами, и жалкие временные лагеря (даже слово «трущобы» не отразит степень их недолговечности), где обретались беженцы из деревень. Они ютились в самодельных палатках из потрепанной ветоши, в лачугах из картонных коробок или где-то еще, где можно было получить хоть малейшее подобие уединения или укрытие от палящего солнца. Как и в Харгейсе, сплошь и рядом нормальные, повседневные вещи – школы, больницы, магазины – ушли в прошлое. Та жизнь, что осталась в Могадишо, была настолько далека от нормальной, что граничила с безумием. И знаки этого безумия были везде.

* * *

Истощенные матери скребли сухую землю костлявыми пальцами или сломанными палочками. Я не мог понять, что они делают, пока до меня не дошло, что в этой жесткой бесплодной земле они роют могилы, чтобы тихо опустить туда мертвых детей и привалить их камнями.

* * *

«Зеленая линия» – вечно изменчивая фронтовая полоса – расколола город на территории, оккупированные сторонниками двух наиболее влиятельных полевых командиров – злейших врагов, несмотря на их общее происхождение из одного клана.

Могадишо напоминал мне ветхозаветный мир, не знавший Иисуса и никогда не открывавшийся Сыну Человеческому или Его посланию. Ваал, Голиаф, Навуходоносор здесь чувствовали бы себя как дома. Наверное, Иисус говорил именно о таком мире, когда в двенадцатой главе Евангелия от Матфея пре-дупреждал порицателей-фарисеев: «Всякое царство, разделившееся в самом себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит».

Позже, в том же разговоре, Иисус приводит другую аналогию, звучащую словно пророчество о Сомали: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: “Возвращусь в дом мой, откуда я вышел”. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом» (Мф. 12:43–45).

По мне, эти слова абсолютно точно отражали жизнь в Могадишо.

Когда мои гиды-сомалийцы привезли меня посмотреть на участки, захваченные нынешними вожаками (по слухам, убившими всю семью, владевшую домом и землей) под штаб-квартиру и личную резиденцию, передо мной предстал самый устойчивый образ греховности. За воротами с мощной охраной полевой командир и его прислужники, захватив себе генераторы, смотрели спутниковые каналы и жрали от пуза.

А у ограды скопилась сотня отчаявшихся детей с распухшими от голода животами. Они ждали частого, хотя и не ежедневного, события. Когда тушу животного, забитого на ужин вожаков, вывешивали на ограду, голодные дети забирались на забор, как саранча, и хватали и рвали куски окровавленной шкуры, впиваясь в них зубами ради малой толики жизненных сил.

Здесь властвовал ужас – и он заставил меня по-иному смотреть и на «зло», и на падшую людскую природу.

«Бог, где же Ты? – кричал я в небеса. – Тебе хоть ведомо, что здесь творится?»

Какой Бог мог допустить такое?

* * *

Вернувшись в Найроби целым и невредимым, я обо всем рассказал Рут, передал выводы другим агентствам, а еще связался с теми, кто меня поддерживал. Я писал электронные и обычные письма, давал интервью, публиковал статьи, отстаивая одну только мысль: необходимо немедленно вмешаться в нарастающий сомалийский кризис. Несчастные люди умирают тысячами каждый день! Кто-то должен что-то сделать с этим безумием! Причем сейчас же!

Никто не возражал. Но все мне говорили: пока не станет легче и безопасней туда добраться, они мало что могут. Однако они будут счастливы, если я стану приезжать в Сомали так часто, как только смогу. И я приезжал – в надежде, что опасность утихнет и у меня появится шанс увидеть новые возможности.

Одна из поездок привела меня в провинциальный городок Афгойе, расположенный в тридцати километрах от приморской столицы. Третий визит подтвердил все мои подозрения: страна была на грани гибели. И там же, в Афгойе, случилось то, что развеяло мои последние иллюзии – и навечно врезалось мне в память.

Я слышал о госпитале, который построили тут русские несколько десятилетий тому назад. Война добралась до него раньше меня: ему частично разнесло крышу и внешние стены. В нем я нашел женщину средних лет, доктора-сомалийку, рассказавшую мне на превосходном английском, что на медработника она выучилась в Советском Союзе и в Афгойе работала уже много лет. Она сказала, что старается сохранить жизнь десяткам молодых мужчин и раненым или обожженным детям, изувеченным во время недавних боев. Она делала это в разрушенном здании, без света, без проточной воды и без помощи других врачей.

Первую часть своего визита я был ее «фельдшером»: удерживал больных, пока она без всякой анестезии вправляла сломанные кости и зашивала раны. Тогда я и рассказал, что приехал оценить потребности госпиталя и обсудить, как тут могут помочь благотворительные агентства.

«Идем, – сказала она, – покажу наши удобства».