Безумие на двоих

В аэропорту мы с Максимом переглянулись, и я понял настоящую причину его скрытого гнева: он знал. Про нас с Мирой.

И поравнявшись с нами после выдачи багажа, он уже не отставал от Миры ни на шаг, сделавшись её мнимым защитником от брата-извращенца. Я ухмыльнулся  не его действиям, но стойкому молчанию и заметил в толпе встречающих − родителей и Лизу с Анатолием. Мира радостно вскрикнула, и замахала свободными руками, подзывая их ближе к нам, я переключил всё внимание на свою семью, оставляя позади пока ещё не уволенного заместителя, требующего от меня компенсации и долгого мужского разговора.

Мои глаза смотрели то на улыбающихся родителей, то на улыбающуюся Миру, а расстояние между ними и мной стремительно увеличивалось, реальность поворачивала свою призму ко мне спиной, и я уловил только, как лучащееся радостью от встречи с родителями лицо любимой сестры искажается маской полного и абсолютного безразличия: она теряет сознание. А я успеваю поймать только медленно опадающее её тело в беспомощные руки, завывая от нового отчаяния.

Шесть месяцев

ВЛАД.

Вспоминая сейчас, как часто это происходило со мной, я задаюсь вопросом как мне удалось пройти не через одно наше расставание. Ведь Мира не в первый раз уходит от меня, превращая каждый свой побег в безжалостное истребление моего существа.

Любил ли я её?

Боже! Как я любил её! Это чувство было больным, не только нездоровым, оно физически причиняло мне боль. Болело все мое  тело и это не обещало когда-то стать лучше. Ничего бы не изменилось даже через тысячу лет, через тысячу расставаний. Одно из которых обязательно стало бы для меня настоящей погибелью. Именно поэтому я должен был прекратить это, прекратить позволять Мире уходить.  Не потому что хочу спасти её, а потому что мне нужна моя жизнь. А она и есть эта самая моя жизнь.

Какой скучной может быть линия жизни на мигающем экране компьютера, если перед этим весьма неинтересным отрезком кинематографа тебя успел потчевать друг, беспокоящийся за твое психическое здоровье.

Как быстро пролетели эти три дня…

Меня начинает удивлять это мелькание моей жизни − время проносится стрелой, выпущенной из лука, когда я провожу его в бесконечном ожидании пробуждения Миры, но  начинает двигаться каракатицей, когда мы вместе и счастливы. Я ощущаю себя бессмертным существом, не стареющим и не подвластным неумолимым указателям жизни в настенных часах.

Шесть месяцев? Полгода? У Миры осталось именно столько времени. На что? Чего больше всего ей хотелось успеть в этой жизни. А у меня? Сколько было у меня? Не больше ста восьмидесяти дней…

Я кладу голову на кровать рядом с бледной рукой, снова закованной в провода и датчики, закрываю глаза и перестаю вообще что-либо чувствовать. Я проваливаюсь в искусственный сон, разваливающий мысли на бессмысленные кусочки из ничего, засыпаю.

***

− Олег… Этого просто не может быть, − подавленно, мёртво говорю я, разбуженный раньше сестры: лекарство подсыпанное мне в воду Олегом больше не действовало, − должен быть какой-нибудь выход. Всё же было хорошо. С ней всё было хорошо!

Голос постепенно, помимо воли повышается, я рисую круги по кабинету друга, не забывая о тёте Нине склонённой в ожидании прихода в сознание дочери. Об отце, который под разными предлогами отлучается слишком часто в коридор, чтобы не показывать не подобающих мужчине отцовских слёз жене. О Лизе, нервно хватающейся за живот но, тем не менее, каждое утро приезжающей в больницу для удостоверения, что и сегодня Мира не пришла в себя. Я помню о них всех. Помню, но думаю только о себе. Эгоистично продумывая собственное самоубийство, кажущееся мне единственным здоровым выходом.

− Влад, прекрати.

− А? Что? Ты что-то сказал?

− Я сказал, сядь.

− Нужно сделать ей ещё одну операцию? Деньги? Всё дело в деньгах? Ты только скажи сколько нужно?

− Влад, у Миры отказывает сердце. Ты понимаешь, о чём я говорю? У неё сердечная недостаточность, у неё ТЭЛА, транспортная функция сердца тридцать процентов. Тебе это о чём-нибудь говорит? А мне говорит, Влад. Я врач, а не Бог.

− А кто Бог? Скажи, Олег… Кто? Скажи, и я пойду к нему.

Я тру лицо руками, я сажусь на стул, опускаю голову между коленей и начинаю выть. Вою во всё то молчание, которое меня окружает…

− И где Он? Олег, ей двадцать один. Двадцать один год. И за каждый, за один год своей жизни она перенесла больше страданий, чем я за всю свою жизнь. А теперь скажи мне, существует ли твой Бог? Если да, то я найду Его…

Я выхожу из кабинета Олега и иду к своей сестре, к своей возлюбленной, к своей женщине, а слёзы градом спускаются по моим щекам: это Она научила меня плакать…