Безумная тоска

Анна немедленно ощутила, как сквозь нее прошел электрический разряд сексуальности, исходивший от Андре. Вероятно, ему было за пятьдесят, он был одет в безупречный твидовый пиджак, черную рубашку, угольно-серые брюки; небольшого роста, но атлетично сложен, и выражение его живого лица менялось, словно щелкал затвор фотокамеры. Уже через десять минут, а может, даже и пять, она поняла, что вернется сюда одна и переспит с ним. Также она поняла, что он тоже это почувствовал. Генри – который в некотором роде был типичным нью-йоркским мужчиной, добродушным, хоть и не всегда неподдельно, относительно милым, всегда готовый выслушать чужие жалобы и полагавший, что его жалобы могут быть кому-то интересны, – Генри совершенно ни о чем не подозревал.

И она, сославшись на работу и головную боль – одновременно! – избавилась от Генри и почти через час вернулась обратно в бар. Улыбнувшись Андре, уселась за столиком, он немедленно присоединился к ней.

– Вы вернулись.

– Да.

Он тоже сел. Они заговорили.

– Я владелец ресторана, – сказал он между прочим. – Это нелегкий труд. Словно быть женатым на злобной женщине, к тому же все время больной.

– А вы женаты?

– А почему вы спрашиваете? Вы ведь уже поняли, что нет.

– Но когда-то были.

– Так со всеми бывает.

Он сказал это по-средиземноморски, равнодушно пожав плечами, так что возражать не пришлось.

– Хотите выпить? Я плачу.

– Чаю, – сказала она. – «Эрл Грей». Без молока.

– Как насчет вина? Может…

– Нет. Чай.

Он кивнул барменше, и та подошла, чтобы принять заказ. Кроме них в зале сидела всего одна пара. Она заключила, что официантки появятся только к ужину. Или придут новые. Себе он заказал эспрессо, Анне – «Эрл Грей», ее порадовало, что принесли заварной чайник. Чашку обдали кипятком. Она сказала, что ее это весьма впечатлило, на что он ответил: это же база. Но она видела, что он доволен. Доволен тем, что ей угодил.

Поговорили еще немного. Она обходилась минимумом фраз.

– Вы знаете, почему я вернулась.

– Вам у нас понравилось, – ответил он, обводя рукой помещение.

Она рассмеялась.

– И?

– Я полагаю, между нами возникла некая связь, – продолжила она, не выпуская чашку из рук.

– Да, мне тоже так показалось.

Она сказала, что живет неподалеку. Он мог уйти с ней прямо тогда, мог взять ее номер, она не знала наверняка, как он поступит и мог ли он вообще уйти из ресторана.

Он взял ее номер.

– Вы поздно ложитесь? – спросил он.

– Если в этом есть необходимость.

– Предположим, что есть.

– Тогда конечно.

– Я позвоню вам, когда закроюсь. Далеко отсюда пешком?

– Минуты две, может, три.

– Две, – сказал он. – А может, полторы.

Итак, он сам закрывал заведение. Не спать допоздна она не собиралась – спать она ложилась при любых обстоятельствах, если могла, – проснется, когда он позвонит.

Дома она покормила своего капризного кота.

– Ладно, так тому и быть, – сказала она.

Она оставила его на кухне, клевать свой корм. Подумала о Генри, которого собиралась предать. Или нет, не предать. Прсто раздавить. Она ничего ему не обещала, она вообще никому ничего никогда не обещала. Генри жил в оковах расхожего мнения… Скоро случится то-то и то-то, будет большой прорыв. То-то и то-то интересно. Выставку Гогена видела? Просто невероятно. Только ничего невероятного там не было: темные стены, слабо освещенные комнаты, отчего картины утратили всю свою экзотичность. Гоген при таком свете – бред, да и только. Картины казались любительской мазней. Ничего интересного, мертвые полотна. Его резьба по дереву была великолепной, изящной, словно делом рук его дальнего, вечно чужого родственника. Само дерево глубоко притягивало ее: разглядывая тропическое барокко его гравюр, Анна поймала себя на мысли о том, что ей хочется обладать не гравюрами, но самим деревом. Может, сделать из него что-то поменьше, что-то более человеческое, примитивное. Что-то, что можно держать в руке, чувствуя его плотность, глянец и красоту.

Если бы она поделилась своим мнением с Генри, он бы начал мямлить: «Я думал, что это хорошая выставка, мне так понравилось…» Он не мог с ней спорить, так как его мысли были просто наклейками на его мозге, а не плодами его умственной деятельности.

Она сказала коту, Толстому Арбаклу, Пухлому, Жирничу: «Жирненький мой кошара, сегодня к нам кое-кто придет, и он тебе не понравится. Я уверена, что тебе он не понравится».

Она почесала его шею, потом за ушком. Он осторожно хватал кусочки корма, будто бы из одной лишь необходимости, беспристрастно. Он так всегда делал. Классический представитель амбивалентности и надменности.

Ее мобильник – она не забыла, что нужно положить его на прикроватную тумбочку, помылась, залезла в постель, принялась за чтение. К половине десятого она заснула, кот вытянулся вдоль бедра, хвост рыскал меж ее ногами, и она чувствовала его, шерсть, косточки, сквозь одеяло, каждый взмах, пока не уснула.