Безумная тоска

После Генри, после Андре несколько недель она провела в изоляции. Ей хватало работы, чтобы избегать небольшой группки своих друзей. Свидания ее больше не интересовали. Она пыталась есть здоровую пищу, пассеровала овощи, варила коричневый рис. Читала книги, по ночам смотрела фильмы – в основном японские, она вновь была одержима Японией. И корейские. Корейские фильмы были полной дичью. Но иногда ночами она продумывала всякие варианты, кормила мистера Арбакла и выходила куда-нибудь, чтобы поесть в одиночестве. Так было и в эту ночь. Людное место, в переулке на углу у Коламбус-авеню, по неизвестной причине носившем второе имя Томаса Эдисона, Алва – вкусная еда, когда она пришла, все столики были заняты, как здесь вседа бывало после восьми, но было место у барной стойки. Она уселась на стул, с собой у нее была книга, небольшой роман Кавабаты о писателе и женщине моложе его, с которой у него был роман, когда ей было шестнадцать. Женщина стала известной художницей, но он, говоря общепринятым языком, разрушил ее жизнь; и все же жизнь ее не рухнула, но стала особенной, так как, будучи женщиной, она обрела над ней контроль. После романа с писателем она отказывалась выходить замуж. Стала именитой художницей, поселилась с женщиной помоложе, тоже художницей, ставшей ее протеже и любовницей. Сцены с их участием были острыми. Как колючая проволока. Кавабата любил извращенную чувственность – искаженную горем, издевательствами, современностью. Анна заказала сибас с фисташками, луком-шалот, тимьяном, рис, шпинат и цукини. Рыбу она никогда не покупала и не готовила ее дома. Зеленый салат, ломоть вкусного хлеба с маслом.

И она сидела, ела и читала о Киото и Токио 1960-х. В какой-то момент слева от себя она увидела широкоплечего мужчину; его можно было бы назвать высоким по тому, как он держался, но она поняла, что в нем было меньше шести футов; примерно ее возраста, вполне хорош собой, оценивающе рассматривал ее. Смогла бы она когда-нибудь понять, что чувствовали мужчины, когда смотрели на нее? Уже больше трех десятков лет она была объектом их внимания, все еще нервировавшего ее, все еще нравившегося ей или раздражавшего ее. Иногда пугавшего. Она хотела, чтобы мир стал таким, где право смотреть на нее, оценивать ее красоту, ее интеллигентность, ее чувственный потенциал могла даровать лишь она: кому-то – да, кому-то – нет. Разумеется, такой возможности не было и не будет. Но взгляды почти всегда были хищническими: она чувствовала их даже из переулков за полквартала отсюда. Из окон. Чувство было безошибочным: если она ощущала их, значит, так и было. Постоянно приходилось теребить свитер, поправлять юбку, подтягивать джинсы в попытке защититься от вездесущих взглядов, словно рук директора-извращенца, пытавшихся забраться под одежду. Когда она была моложе, какое-то время она пыталась просто не обращать на это внимания: ходила без лифчика в блузке с парой расстегнутых пуговиц, позволяя им маневрировать, зайти сбоку, взглянуть украдкой. Первую половину дня она чувствовала себя раскрепощенной, а затем пришли гнев и стыд. Стыд за собственный гнев, ведь так бывает всегда, когда гнев не находит выхода. Иногда ей хотелось кого-нибудь убить. Может, поэтому половина ровесниц ее матери всегда казалась ей вечно злобными и желчными. Не говоря уже об их безумии, причиной которого, так уж и быть, могло служить систематическое разрушение их индивидуальностей.

И вот сейчас, в столь поздний час, господи, да ей уже было сорок три года, какой-то уебан на нее пялился, и она это чувствовала, он стоял у стойки, их разделяла всего пара стульев, она не собиралась смотреть на него, просто знала, что он там стоит – но он подошел к ней и заговорил с ней:

– Простите, но мне кажется, что когда-то мы любили друг друга.

Она обернулась, чтобы раскатать его, сказать, чтобы убирался, назвать безмозглым мудаком, но что-то знакомое было в его голосе, и был слабый химизм предчувствия, и осознание того, что значили его слова, и, еще даже не повернувшись к нему, она поняла, что перед ней Джордж. Она взглянула на него, и это действительно было так. Той доли секунды, что ей хватило для того, чтобы обернуться, не хватило для того, чтобы скрыть шок и смятение.

И он принялся тихо напевать ей:

– Well I’ll be damned…

Она так и ахнула – с ужасом слышала, как резко втянула воздух, совсем как Бренда Ваккаро, пыхтевшая в старой рекламе бюстгальтеров. Прикрыла рот рукой.

– Here comes your ghost again[128], – закончил он строчку и засмеялся. – Ты вся покраснела. Прости, пожалуйста.

Она здорово разозлилась:

– Чтоб тебя. Ах, чтоб тебя! Блядь.

– Прости, пожалуйста, правда, прости. – Он протянул к ней руку, но благоразумно не стал до нее дотрагиваться.

– Да не стой ты, блядь, надо мной, как монумент надгробный, сядь уже. Я уже собиралась тебя отбрить. Думаю, что за мудак на меня пялится, да еще и поет.

Он спрятал лицо в ладонях.

Она посмотрела на него.