Опустив голову, она еще раз вздохнула и снова огляделась. Переулок, в котором они припарковались, выходил на Семнадцатую улицу. Ее галерея находилась на Семнадцатой улице в ЛоДо в паре миль на запад, прямо за Юнион-Стейшн, что, конечно, не имело никакого значения, потому что она не собиралась выпрыгивать из машины и убегать. Она не скроется, не улизнет. Наверное, ушла бы, будь с ней не Хокинс, но его она не бросит. Не сможет.
Она собиралась извиниться перед ним, да поможет ей Бог, и хоть немного облегчить бремя своей вины прежде, чем оно окончательно раздавит ее в том месте в груди, куда давило все тринадцать лет. Извинения были ее сильной стороной, козырной картой, запасным выходом из скользких ситуаций. А она никогда не оказывалась в более скользкой ситуации. И никогда не была так сильно обязана извиниться. Произнесенные вслух слова могут хоть немного облегчить дыхание. А потом, когда они приедут к галерее, она поблагодарит его у дверей, закроется внутри и поддастся панике в ожидании Алекса.
Она
Это было самое дикое время за всю ее жизнь. Иногда она думала обо всем этом, мечтала о нем. Хотя после сегодняшних событий, она была уверена в том, что эти милые моменты ленивых размышлений покатятся прямиком в ад. Он был отличной фантазией, связанной с большими переживаниями и тоской, а она была так безумно в него влюблена. По-сумасшедшему, на самом деле — ее мать была так добра, когда указала на это. Она была невероятно, безответственно безумна, отбросила прочь всю свою жизнь, швырнула ее в канаву, на
Гордость. Вот это слово. Неужели у Кати вообще не было гордости? Ни маленького кусочка? Она ничему не научилась у своих родителей? Особенно у матери?
Ну, вообще-то научилась, но выразить это словами было тяжело. Так что она прикусила язык и попыталась пережить страшную бурю, потом была отослана в Париж — так далеко от Денвера, убийц-наркодилеров и угонщиков машин, как только смогла устроить ее мать.
И вот она вернулась, приземлилась в самый центр разразившейся катастрофы, попала в ночь, которая по отвратительности сравнялась с абсолютом.
Ее взгляд нечаянно скользнул к мужчинам в переулке, и она тихо выругалась, передумав: ночь могла стать еще хуже, намного хуже.
Хокинс не изменился, ну, или изменился, но все равно не так сильно, чтобы подходить ей. Было так легко смотреть на него и видеть того девятнадцатилетнего ангела мщения, появившегося из ниоткуда и спасшего ее. Только теперь он был ангелом мщения в дорогом, хорошо пошитом костюме, — прекрасным ангелом, в лице которого было больше углов, чем округлостей. Его волосы касались воротника рубашки. В плечах он стал шире, ростом, вероятно, выше. Все такой же гибкий, но крепче, чем раньше.
В его объятьях она чувствовала себя защищенной, но так ведь было всегда: с того первого раза, когда он поймал ее в переулке и до последнего — вот на этом ей и стоило сосредоточиться. Теперь он был незнакомцем, и ей не нужна была мать, чтобы сказать себе: таким он оставался всегда.
Но она все равно испытывала удивительное любопытство. Ей стоило попросить Алекса разузнать о нем побольше. Иногда секретарь поражал ее связями, которые успел приобрести, работая на Лос-анджелесскую полицию. Если он пожелает, Алекс найдет о Кристиане Хокинсе все: раскопает его секреты и грехи и передаст ей в запечатанном желтом конверте.
Но то была бы не первая ее попытка раскопать что-то о его жизни. Конечно, Алекс должен был проделать работу лучше, чем частный детектив, которого она нанимала пару лет назад, взявший кучу денег за информацию о том, что Кристиан Хокинс по-прежнему живет в Денвере и на жизнь себе зарабатывает торговлей машинами.
Тогда она только открыла новую галерею в Лос-Анджелесе и решила, что, наконец, оставила прошлое позади — преодолела его и начала новую жизнь. Ей нужно было знать, что с ним произошло то же. Его оправдали, но ей было необходимо удостовериться, что с ним все в порядке. Полученная информация ее вполне удовлетворила, так что она заплатила назначенную цену и забыла об этом.
Но он не торговал машинами.