Безумные короли. Личная травма и судьба народов

После 1536 г. физическая боль и недомогание могли вызвать повышенную раздражительность, необдуманные решения и, следовательно, явную деградацию характера. Однако авторитетный биограф Генриха, профессор Скэрзбрик, не находит большой разницы между периодами до и после 1536 г. «Генрих, — пишет он, — не прибавил заметно после этого ни в жестокости, ни в агрессивности, ни в аппетите». Элтон частично соглашается с этим суждением, но добавляет, что «безусловно, его физические размеры, подозрительное высокомерие и политическая изворотливость становились более заметными по мере того, как потворство своим желаниям и воздействие подхалимства влияли на один из самых самовлюблённых характеров, известных истории». Безусловно, в прежние годы уже проявились и его своеволие, и жестокосердие в том, как он осуществил падение Вулси, которого он пытался сделать орудием в своём «Великом деле», в его бесчувственном обращении с первой женой и дочерью, и в казни сэра Томаса Мора, который, очевидно, был его близким другом. И всё же после 1536 г. напряжение при дворе Генриха усиливается, тогда как сам король становится всё более подозрительным и своевольным. Он получал зловещее удовольствие, играя со своими жертвами, как кошка с мышкой, в одну минуту приговаривая их к смертной казни, в следующую откладывая приговор, но оставляя их в неведении относительно собственной судьбы до последнего момента. Когда, в 1543 г., казалось вероятным, что архиепископ Кранмер вот-вот впадёт в немилость, даже когда король решил спасти его от опалы, он намеренно держал его в неизвестности, заставляя ждать какое-то время, прежде чем ему сообщили о прощении.

В течение всего его правления преобладает непомерная эгоцентричность, проявляясь всё более и более, и он становится всё более подверженным переменам настроения и нрава по мере того, как ухудшается его физическое здоровье. Это представляло собой нечто большее, чем индивидуальное своенравие и, казалось, отражало основное несоответствие, которое выражалось в его личных отношениях и в его роли монарха. Ему постоянно нужно было самоутверждаться и в роли короля, и в роли любовника. Эмоционально король походил на маленького ребёнка, он вёл себя как капризный сопляк, хватая всё, что он хотел, независимо от последствий, и когда у него что-то не получалось, устраивал отвратительные бесчинства. «Король обзывает его разными словами дважды в неделю, — так говорилось о его обращении со всемогущим министром Томасом Кромвелем, — а иногда бьёт его по макушке, и всё же, после того как его довольно сильно поколотили по голове и хватали и трясли, он выходит в большой зал как ни в чём не бывало с таким весёлым лицом, как будто он всему хозяин». «Всё, — так сказал Шапюи, — должно происходить так, как желает король». «Такой монарх, — как выразился секретарь Кранмера Ральф Морис, — который не может ни сдержаться, ни выслушать что-нибудь против какой-либо своей просьбы».

Он не выносил никаких возражений против своих волеизъявлений. «Видеть, как людей вешают, четвертуют или обезглавливают, — заметил один приехавший в Лондон в 1541 г., — это не новость, и иногда за какие-нибудь незначительные выражения, истолкованные против короля». «Я не припоминаю, — писал французский посол Марильяк об атмосфере при дворе Генриха в том же самом году, — чтобы я когда-нибудь видел этих людей такими замкнутыми, как сейчас, ибо они не знают, кому можно доверять, а король сам, причинив зло стольким людям, не доверяет никому». «Могу добавить, — докладывал Марильяк своему господину Франциску I 29 мая 1541 г., — что вчера были убраны все головы, которые были выставлены на (Лондонском) мосту, чтобы люди могли забыть, чьи головы запечатлелись у них в памяти, но скорее их место скоро займут новые… ибо… перед днём Св. Иоанна ждут, что Тауэр освободят от пленников, которые там сейчас».

Террор стал орудием политики. «Думаю, — сообщал Кастильон французскому королю, — что очень немногие лорды в этой стране находятся в безопасности». Начинались судебные процессы, результаты которых были заранее известны. Семья Поулов, о которой можно было бы подумать, что они могут претендовать на корону, была выкошена.

Не менее пятидесяти трёх человек были лишены гражданских и имущественных прав в 1539–1540 гг., многие из них были впоследствии казнены. Если отчасти ответственность падает на советников короля, то всё-таки именно король одобрял то, что происходило. Смерть шагала по стране по пятам Генриха. «В Англии смерть унесла всех достойных людей, или же их поразил страх». Король, по словам немецкого реформиста Меланхтона, стал «английским Нероном». Генрих, заметил Кастильон 26 января 1538 г., стал «самым опасным и жестоким человеком в мире». «Он в ярости, — добавлял он, — и у него не осталось ни разумения, ни понимания». «Больной и испуганный, Генрих стал, — утверждает один из его недавних биографов, — тираном самого опасного типа, скрытным, невропатическим и непредсказуемым».