Безумные затеи Ферапонта Ивановича

Наконец, я словно помешался от крика. Я не мог остановить его, и мне уже было не больно кричать. Но я кричал без слёз — они иссякли. Я слышал в темноте придушенные всхлипывания матери, слышал сердитый шёпот отца. Ей было жалко меня, сердце не выдерживало, но отец не пускал её ко мне: «Не надо его поважать».

На следующий день я лежал, как пласт, ни с кем не говорил, ничего не мог есть. Со мной сделалась «горячка». Призвали какую-то знахарку, она «спрыскивала с уголька» и говорила, что это всё «от дурного глазу».

Второе, слишком памятное для меня, столкновение с моим могущественным врагом произошло, когда мне было десять лет. Отец застал меня за курением в бане и выпорол. Он зажал мою голову между ног, словно завинтил её в тиски, мне было больно, но я не мог даже крикнуть, потому что щёки мои были сжаты, и губы выпячивались, словно у пескаря. Солдатское сукно его штанов раздирало мне кожу. С каждым ударом он увлекался всё больше и больше этим занятием. Он осатанел. Через полчаса в баню прокралась моя мать и перенесла меня в дом. Укладывая меня в постель, мать заметила, что на подушку каплет кровь. Она осмотрела мою голову и увидела, что кровь эта из уха. Он надорвал мне мочку левого уха… У меня на всю жизнь остался рубец. Вот посмотрите.

— Вот чудак! — сказала Елена. — Да как же я посмотрю, когда вы невидимка?

— Тьфу ты! — спохватился Ферапонт Иванович. — Я, знаете ли, в разговоре забываю иногда. Ну, тогда пощупайте.

Невидимая рука взяла руку Елены и поднесла её пальцы к невидимому уху. Елена ощутила рубец.

— После этого, — продолжал Ферапонт Иванович, — завидев отца, я вздрагивал. Этой поркой он бросил меня в когти онанизма. Время от 10 до 11 лет было для меня очень мучительным. Я переживал радость, что девчонки и женщины не считают ещё меня за большого и ходят со мной купаться, но в то же время страх и стыд заставляли колотиться моё сердце и делать безразличные глаза, когда они начинали раздеваться.

Однажды моё появление из кустов к месту, где они купались, было встречено визгом. Это означало конец моего детства.

В 13 лет началось томление но женщине, то ослабевающее, то становившееся сильнее. У нас была стряпка Аграфена — рыхлая, добродушная, белобрысая баба лет сорока. Она меня очень любила и всегда жалела меня, когда отец меня бил. Поэтому я всегда после экзекуции укрывался у неё на кухне в углу, где на лавке лежала груда какого-то тряпья.

Однажды ночью я поднялся с постели, чтобы выйти на улицу. Родители мои спали. На кухне горела прикрученная лампа: стряпка должна была ещё встать, чтобы подмесить квашню. Храпенье Аграфены доносилось с печи. Там стояли и сохли мои пимы. Я полез за ними.

Меня опахнуло печным теплом, запахом горячего кирпича и войлока. Страшно хорошо было стоять босыми ногами на стеженом толстом одеяле, сквозь которое, делаясь постепенно нестерпимым, доходил печной жар. На этом одеяле спала Аграфена. Она лежала на спине, раскинувшись от жары и слегка открыв рот. Грубая холстяная её рубашка сбилась, оголив белые полные ноги.

Сердце моё заколотилось. Мне сделалось трудно дышать. Я начал дышать ртом. Губы мои пересохли. Я замер в испуге: мне казалось, что от стука моего сердца и от шероховатого дыханья пересохшим ртом Аграфена сейчас проснётся. Но она лежала всё так же спокойно и спокойно и ровно дышала. Я осторожно опустился на горячее одеяло возле неё. Моё лицо было совсем близко от её могучего раздавшегося тела. От него тоже шли широкие, ясно ощутимые волны могучей материнской теплоты.

Я различал мелкие-мелкие росинки пота, выступившие в ложбинке между полными её грудями возле шнурка крестика. Мне не верилось, не верилось, что Аграфена не чувствует, что я смотрю на неё.

Было мгновение, когда я каждой клеточкой своего тела знал, что если я лягу возле неё и прижмусь к ней, то она не прогонит меня, и всё-таки я ушёл. Ушёл из-за гнусного ребячьего страха перед отцом. Может быть, это был не только страх перед отцом, а вообще тот тёмный бессознательный трепет перед запретным, тот страшный груз, который с детских лет отягощает душу каждого из нас.

Мне это дорого стоило. Во мне как будто сломалось что-то.

В эту ночь я долго не мог уснуть. И, уснувши, увидел сон об Аграфене. Она всходила на крылечко, неся в руках беремя дров. Ей было тяжело. Одно полено упало. Я подбежал и подал его ей. Её искажённое надсадой лицо оскалилось в мою сторону.

— Мне тяжело. Неси ты! — крикнула она.

Я проснулся…

Ферапонт Иванович оборвал свой рассказ.

— Ну, что же вы? — спросила Елена.

— Я… да так… думаю просто… Может быть, вам надоело меня слушать? — спросил он.

— Нет.

— Тогда хорошо… Потом, значит, была гимназия… Древнегреческий и латинский язык, частый онанизм и редкие и несмелые вначале визиты к проституткам… Университет внёс мало изменений, — шире, пожалуй, стал размах. Нечего было говорить, что мне было не до науки. Временами я вдруг ясно осознавал, что иду к гибели, гнию заживо, но сейчас же старался не думать об этом.