– Ты что, решил любой ценой мне аппетит сегодня испортить? Этот-то тут причем?
– Сейчас будешь смеяться. Теперь он к тебе просителем заявиться хочет. Помощь твоя нужна. Кстати, и не только ему. Этот его проект теперь можно рассматривать уже почти как наш семейный бизнес. Ты вот послушай…
Ильин слушал брата и удивлялся, как же все в этом мире взаимосвязано. Речь как раз и шла о возможной будущей приватизации белорусских предприятий. В политической сфере еще ничего не было решено, ни о каких реформах и смене власти еще и речи не было, а российский бизнес уже прицеливался, какой бы кусочек местного промышленного пирожка повкуснее ему отхряпать, да еще и подешевле. Вот и Ткач сообразил, что его производство было бы неплохо дополнить заводиком в соседней с Брестской области, особенно если бы необходимую реконструкцию оборудования постепенно произвести с участием того самого австрийского машиностроительного завода, который в свое время купила Анна, а теперь его совладельцем вместе с сыновьями должен был стать Ильин. То есть формально быть владельцем собственности за границей он никак не мог, но это формально, а фактически дело другое. Александр же в этом деле был, как бы, гарантом сбыта продукции через госзаказ и в своей губернии, и в других, с главами которых он как-то умел договариваться.
– Ну, вы ребята даете, – только и смог сказать на все это Ильин. Интересно, что внутренне он не ощущал отторжения изложенных ему планов. В конце концов, речь шла не о закрытии, а, скорее, даже расширении существующих производств, их техническом перевооружении и, возможно, новых рабочих местах. А в идею свободной конкуренции так тесно аффилированных с властью промышленных предприятий он уже давно не верил. Это получалась конкуренция не заводов, а властных мандатов их покровителей.
Под этот интересный разговор и выпили, и закусили, а потом еще долго гуляли по ночным улицам, вспоминая всякое разное. Вид блестящих где-то там в вышине куполов собора на главной площади напомнил Ильину о новости из N, которая его удивила. Дело в том, что в одном из сел губернии уже лет десять вполне успешно существовала и, вроде бы, даже никому не мешала какая-то то ли секта, то ли религиозная группа, собравшаяся вокруг вполне харизматического старца. Дело у нее было поставлено круто: молочная ферма, сыроделательный цех, пасеки, лесопилка и прочее вполне обеспечивали сектантов, дали им возможность построить свой молельный дом, издавать какую-то литературу и даже позволяли им вкладывать деньги в инфраструктуру села. В каком-тоэкстремизме они замечены не были и если кого-то и раздражали, то только местного благочинного от Московского Патриархата, которому были как кость в горле.
Сам Ильин обо всем этом только слышал. Что там проповедовал этот старец, его мало интересовало. А вот Регина, несмотря на всю свою занятость, как-то в воскресенье даже отправилась в это село, поддавшись на уговоры подруги из своего отделения. Вернулась она оттуда задумчивая, а вечером за ужином ее и прорвало.
– Скажи, – обратилась она к Ильину, – вот ты ходишь иногда в церковь, хотя действительно воцерковленным человеком, конечно, не являешься. Креститься умеешь, «Отче наш» и еще пару молитв знаешь, в бога веришь, но так – не усердно. В принципе тебя можно рассматривать как типичного якобы православного русского человека. И вот тебя все там устраивает?
Ильин, только взявшийся за стакан с чаем, тяжело вздохнул. Сам он давно для себя отделил веру и старые русские храмы, в которых он чувствовал себя несколько торжественно и грустно, от всяческой суеты приходской, епархиальной и прочей церковной жизни, но с уважением относился к поискам смысла жизни Регины. Это был один из недостатков разницы в возрасте – они находились как бы на разных отрезках жизненной линии, и то, что один уже давно понял и принял, другой еще только открывал.
– Это ты про что? – осторожно спросил он.
– Ну, вообще про все, что мы видим в церкви.
– Открою тебе страшную тайну: к счастью, очень многого мы не видим, а иначе было бы совсем грустно. Но если ты про попытки возродить то ли какую-то византийщину, то ли махровое средневековье, то это мне категорически не нравится. Но ты же понимаешь, что у всякого явления есть разные измерения, и наряду с этим, у церкви есть одна важнейшая функция, за которую я готов мириться почти с чем угодно. Она помогает слабым. Понимаешь, в нынешнем мире очень многие люди не справляются сами со сложностями бытия, они просто не могут идти по жизни без руководства и поддержки. Так уж пусть лучше они это руководство и поддержку в церкви находят, чем где-то еще.
– А вера?
– А вот вере, извини, обряды не нужны. Они как раз для тех, кто на грани, колеблется.
– Вот прямо видно, что тебя учили научному атеизму, и ты был хорошим учеником.
– А я этого и не отрицаю. И поэтому считаю свою веру более сильной чем та, которая строится на дешевых трюках или каких-то откровенных сказках. А ты вообще все это к чему?