Безумный лес

Я рассеянно побродил по городу, обошел несколько раз вокруг статуи Овидия — здесь опальный поэт написал свои «Тристии» и «Послания из Понта», — потом наугад повернул на юг, держась тропки, вившейся вдоль берега моря, с которым мне было тяжело расставаться. Я шел ровно, не замедляя шага, но и не торопясь. И все-таки устал. Присел отдохнуть у маяка, в Тузле, где и съел все свои припасы. Перекинулся парой слов со сторожем; он угостил меня кружкой воды. От маслин у меня сделалась изжога, которую надо было непрерывно заливать водой. Слабый ветерок, как сейчас помню, дул с востока. День был тихий и ясный. Мирно шелестело море. Так же мирно шелестели бесконечные волны ржи и пшеницы, уходившие в бескрайнюю даль. В воздухе, пронизанном солнцем, стремительно носились стаи белых чаек. На пастбище у самого горизонта пасся табун буланых низкорослых коней. Из-за холма донесся до меня собачий лай. «Откуда взялись собаки в этой глуши, — подумалось мне. — Должно быть, поблизости есть и люди. Что за люди? Надо посмотреть». Из предосторожности я подобрал на берегу несколько камней и наполнил ими шляпу. Потом зашагал дальше. Вскоре я увидел собак. Целую свору. Они дрались из-за какой-то дохлятины. Собаки настолько торопились унять голод, что не обратили на меня ни малейшего внимания. Их счастье, что они не набросились на меня, так как я решил защищаться с таким же отчаянием, как стал бы обороняться от людей. Мне нечего было делить ни с людьми, ни с собаками, но уж если на меня нападали, то я всегда защищался. И готов был дорого продать свою шкуру.

Отойдя от собак, я выбросил камни и надел шляпу. Солнце изводило меня. Время от времени я останавливался и освежал лицо морской водой. Но главная беда была не в этом. Я не догадался, когда был в Тузле, напиться как следует. От белого хлеба и соленых маслин, купленных у грека, меня снова томила жажда; она становилась тем нестерпимее, чем сильнее пекло солнце и чем больше сказывалась усталость. Я спустился почти к самому морю и пошел прямо по песку, надеясь найти под обрывистым берегом родниковую воду. Вскоре я понял, что мои надежды напрасны. Тогда я снова взобрался по обрыву наверх и — о, чудо! — наткнулся на навес, сплетенный из прутьев и устланный сухой травой. В тени под навесом, растянувшись на боку, дремал молоденький турок. Позади навеса тянулась заросшая плетями полоска бахчи. Блестящие пузатые и продолговатые арбузы и круглые желтые дыни нежились на солнцепеке. Я поздоровался. Турок ответил. Я спросил его:

— Арбузы-то спелые, а, приятель?

— Есть, гяур, есть арбуз, есть и дынь.

— На бахче или под навесом?

— Есть и на бахче, есть и под навесом.

— Достань мне из-под навеса, приятель. Может быть, они похолоднее.

Турок вяло, на четвереньках, дотащился до навеса, поелозил по пучкам сухой травы и возвратился, таща арбуз и дыню с лопнувшей кожурой.

— Хороший есть, приятель? Он засмеялся и ответил:

— Есть. Лучши нет.

Мы поторговались, но не очень долго. Жажда вконец измучила меня, и было не до торга. Турок продал мне арбуз и дыню за две леи серебром.

— Дорогой есть, — сказал я.

— Дешевый есть, — ответил турчонок. — Дешевый и хороший есть.

Сначала я съел дыню. После нее жажда не только не прекратилась, но еще более усилилась. Потом съел и арбуз, который оказался хоть не очень спелым, но сочным. И тогда… жажду как рукой сняло. Словно ее и не бывало. Живот мой раздулся и отяжелел.

— Издалека идем, гяур?

— Издалека, приятель. А как твоя торговля?

— Хорошо идем. День хорошо идем. Ночь — скверно идем.

— Почему? Покупателей нет?

— Ночь гагаузы приходим. Крадем арбуз. Крадем дынь. Гагаузы дурной есть.

— И как же ты отбиваешься?

— Из ружья стреляем.

Он указал мне на старое ржавое ружье с кремневым курком.

— И что же, стреляешь по гагаузам?

— Спаси бог! Не хотим застрелить. Хотим пугать. Купим еще дынь?

— Нет, приятель, еще не купим.

— Другой человек приходим. Тот купим.

Я отправился дальше, в зной, по полуденному солнцу. Из норы высунул голову рыжий суслик. Взглянул на меня. Я тоже посмотрел на него. Он тотчас спрятался. Заныла больная нога. Потом заныла и вторая, здоровая.

О, господи! Если бы не хромота, как бы я носился! Господи! И как бы хорошо я жил, если бы не моя глупость!.. Хромать я хромал. Но вот был ли я глуп? Много раз я задавал себе этот вопрос. И еще не один раз мне предстояло решать его в будущем.

Пустынная даль впереди. Пустынная даль позади. Такая же пустынная даль справа. А слева сине-зеленое море, которое вечно шумит и не знает покоя. А разве я знал покой? Ну да, я не море, но и я тоже никогда не ведал покоя. Далеко вдали — пустынное море встречалось с пустынным небом. Шкандыб-шкандыб. Шкандыб-шкандыб. Так ковылял я много часов подряд. Наступил полдень. Прошло еще несколько часов. И вот вдали у самого берега моря я увидел акации, которые поднимались к небу и походили на горящие свечи. Я все шел и шел, пока не увидел красные глинобитные стены. Одновременно показались черепичные крыши. «Похоже, это турецкое село, — сказал я себе. — А может быть, и татарское. Лучше, если бы это село оказалось татарским».