Безумный лес

Он повернулся к татарам, пившим кофе и покуривавшим трубки. Отвесил глубокий поклон и произнес:

— Каирлынгиге…[11]

— Каирлынгиге…

Я стащил с головы шляпу, поклонился и тоже попрощался с татарами. Мы зашагали по улице. Подошвы тонули в раскаленной белесой пыли. Селим Решит шагал впереди. Я — презренный слуга — следом за ним, на шаг сзади, точь-в-точь как в свое время следовал за своими прежними хозяевами — Миелу Гушэ, Моцату, Бэникэ Вуртежану и еще многими другими. Я не чувствовал ровно никакого унижения. Я говорил себе, что пока мир не переменился, я должен принимать его таким, как он есть. Если же в один прекрасный день мир переменится…

— Неужели и я доживу до этого?

— Возможно, и доживешь, Дарие.

Я перестал разговаривать сам с собой. Время для этого было отнюдь не самое подходящее. И стал смотреть по сторонам. Бедное, богом забытое селенье, казалось, спало мертвым сном. И только море — я не видел его, но чувствовал его близость и слышал шорох, напоминавший шелест вечно зеленых листьев старого леса, — только море было по-прежнему живым, беспокойным.

Староста Сорга свернул вправо. Я последовал за ним. Потом мы повернули налево. И еще раз направо. Хотя мы не спешили и я старался не шаркать ногами, белая пыль вздымалась густыми клубами и долго висела над землей в знойном, липком и недвижном воздухе. Вдали на горизонте солнце уже задело за край земли. Среди кладбищенской тишины со стороны мечети раздался вдруг голос муэдзина, поднявшегося на минарет. Татарин — мой новый хозяин — остановился, обратился лицом к югу и упал на колени. Свернувшись, как напуганный еж, приник морщинистым лбом к земле. Тягучий, медлительно-напевный голос муэдзина призывал к молитве:

Аллаху екбер, аллаху екбер,
Эшхедуен ллайлахе иллаллах.
Эшхедуен ллайлахе иллаллах…

Я остановился вместе с татарином, разумеется, на почтительном расстоянии. Обнажил и склонил голову, как человек, читающий молитву. Татарин то и дело стукался лбом оземь. Молиться я не молился, но до конца прослушал слова муэдзина, которые были приятны на слух. Когда муэдзин закончил, Селим Решит поднялся с пыльной земли и шепотом произнес:

Аллах велик, аллах велик.
Нет бога, кроме аллаха.

Потом поправил на ногах туфли, отряхнул пыль с шаровар, повернулся ко мне и сказал:

— Вы, нечестивые собаки, называете своим богом Саваофа, мы считаем богом нашего Аллаха… Но ты, презренный слуга, должен знать, что есть только один бог — Аллах… Наш Аллах.

Я смертельно устал и едва волочил ноги, но при этих словах схватился руками за живот и едва не расхохотался. Я давно уже не верил ни в бога Саваофа, который, как учили в церкви, «велик на небеси и на земли», ни в аллаха. Не верил ни во что, хотя мальчиком мечтал, как в один прекрасный день, постригшись в монахи и выучив наизусть Писание и Жития святых, сделаюсь митрополитом. Я подумал, что жизнь необыкновенно забавна, независимо от того, верю я во что-нибудь или нет. Она может насмешить до слез, было бы настроение. Но я не засмеялся. И даже не улыбнулся. Я согласился.

— Знаю, хозяин, признаю, хозяин… Признаю, что нет бога, кроме аллаха…

Меня выдал мой голос. Слова, слетевшие с моих уст, звучали явной ложью. Татарин с изрытым оспой лицом замолчал. Он понял, что напрасно тратит на меня слова и что уверения мои тоже ничего не стоят. Ему не имело никакого смысла расстраивать меня. А я тем более не хотел сердить его — татарин мог прогнать меня. Уже с первых оброненных им слов я почувствовал, что у этого татарина мне повезет больше, чем у любого другого хозяина, которого бы мне удалось отыскать в Добрудже, на этой древней-предревней земле, пахнущей акациями и навозом, чертополохом и репеем, раскаленной почвой и каменьем.

Село, куда я углублялся все более, следуя за своим новым хозяином, по-прежнему казалось сонным и вымершим. Рокот моря слышался совсем близко. Селим Решит указал рукой на ближайшие ворота и сказал:

— Мы дома. Вот мой двор, слуга. Войдем.

Он с гордостью приоткрыл калитку. Мы протиснулись внутрь. Двор был огромен. На первый взгляд, он занимал около двух погонов[12]. Его окружали высокие и толстые стены, сложенные из неотесанных каменных глыб. Еще сильнее, чем на улице, здесь воняло лежалым навозом, остро пахло конской мочой и акациями, что росли во дворе, обожженные и потрескавшиеся под палящими лучами летнего солнца. На площадке перед низеньким, крытым черепицей домиком было прохладно. Кто-то только что побрызгал землю водой. Староста крикнул:

— Сельвье…