Безумный лес

Я был их слугой. И не стоило тратить на меня лишних слов. Возможно, она считала, что и так слишком много разговаривала со мной. Обернувшись, показала рукой на сарай, крытый колючей травой. После этого исчезла внутри дома, где светилось только одно окно. Я заковылял, куда мне было указано. Там, на утоптанной земле, валялось несколько заскорузлых овчин. Я растянулся на них. Вытянулся во весь рост, так что хрустнули кости. Онемевшие мускулы отошли и теперь болели. Словно меня избили кольями. От усталости или от голода — а возможно, от того и от другого — глаза мои заволокло пеленой. «Теперь надо уснуть, — сказал я себе, — примириться с судьбой и уснуть». С судьбой я примирился легко, а вот заснуть не мог. Я позвал сон. Но вместо него неслышным кошачьим шагом подкрался татарчонок. Он ухмыльнулся и, как собаке, швырнул мне черствую горбушку хлеба и кусок жареной баранины. Я поймал их на лету. Потом приподнялся и, полулежа, стал есть. Голод утих. Я снова вытянулся на жестких овчинах и стал думать об Уруме.

Прошло немного времени. Должно быть, Богородица сжалилась надо мной. Пошарила и отыскала толику сна. И послала мне. Снизошедший сон тотчас смежил мне веки. А уж заснув, я спал долго. Ничто не тревожило мой покой, и я не заметил, как промелькнула ночь. Проснулся на рассвете — кто-то тянул меня за ногу.

— Эй!.. Ленк!.. Ленк!..

Я понял — это была Урума, и для нее я отныне — Ленк. Таким именем соблаговолила окрестить меня моя юная хозяйка — Ленк, то есть Хромой. Я обрадовался. Это имя не могло прийти ей на язык прямо сейчас, вдруг, ни с того ни с сего. Она думала обо мне ночью. Может быть, она всю ночь не сомкнула глаз. Всю ночь думала обо мне. Только обо мне. А что, если… Что, если я обманываюсь?..

VIII

Ленк!.. Это древнее слово, которое редко употребляется даже у татар, приятно щекотало мой слух. Оно мне просто нравилось. День начался для меня хорошо. Как нельзя лучше. «Пошли мне, господи, долгую жизнь… Пошли мне, господи, долгую жизнь…» Я быстро протер глаза, чтоб прогнать остатки сна. Урума, увидев, что я проснулся, отошла и стала ждать у колодца. Не глядя в ее сторону, я вытянул из колодца бурдюк, опрокинул его в желоб и вымыл себе руки и лицо. Татарочка не спускала с меня глаз. Когда я умылся, отметила словно про себя:

— Слуга Исмаил никогда не умывался. За это мой отец постоянно бранил его — и по-турецки, и по-татарски, и по-румынски. Я бы хотела, чтобы ты всегда поступал так, чтобы отец никогда не ругал тебя.

Я посмотрел на нее. Пристально. Ее большие зеленоватые, чуть раскосые глаза, желтое и круглое, как лунный лик, лицо, маленький носик и изогнутые брови — к чему скрывать? — очаровали и опьянили меня. Волосы ее — длинные и желтые, цвета спелого ячменя — были крепкими и блестящими. Чтобы они не рассыпались, она перехватила их тонкой ленточкой. Маленькие груди, как два испуганных воробушка, трепыхались под синей шелковой блузкой. И шаровары!.. Желтые шаровары, а на ногах — вчерашние туфли из синего сукна, туфли как туфли, мягкие и без каблуков. Я прижал руку к сердцу, чтобы унять его биение, смущенно опустил глаза и улыбнулся ей. Урума отвела взгляд.

— Надо опять напоить коней, Ленк…

— Напоим, хозяйка…

Опять колодец! Бурдюк пуст! Бурдюк полон! Желоб! Снова бурдюк пуст! Снова полон! И снова желоб!

— Ты устал, Ленк!..

— Нет, хозяйка, я не устал.

— Да ведь устал, Ленк, ты весь в поту.

Она поймала меня с поличным. Возразить было нечего. Пришлось сознаться.

— Да, устал, хозяйка. Устал, но еще не совсем.

Мое признание, хотя и не вполне искреннее, удовлетворило ее. Голос ее прозвучал мягко:

— А теперь, Ленк, пора. Уже поздно.

Небо посветлело. Известковая луна подслеповато косилась на нас обоих. От моря тянуло свежим ветерком. Где-то неподалеку закрякали утки, загоготали гуси, пролаяла собака, раскудахтались куры. Урума распахнула ворота, поймала горячего жеребца Хасана, крепко ухватилась за гриву и уселась верхом. Я тоже выбрал себе коня, какой подвернулся, и вскочил ему на спину. Когда скачешь без седла — это я знал уже давно, еще живя у своих, в Омиде, — нужно крепко держаться за гриву и подгонять коня ударами пяток. А иначе… Иначе конь сбросит тебя, и ты останешься лежать со сломанной шеей или, в лучшем случае, с вывихнутой рукой или ногой.

Мы ринулись вперед, пустив коней вскачь. Вслед за нами весь табун выкатился со двора на широкую, извилистую улицу, покрытую толстым слоем белесой пыли. Небо, менявшее свой цвет с каждым мгновением, было теперь молочно-белым. Звезды погасли. Луна совсем поблекла. Сквозь топот неподкованных копыт мне слышался шум моря, похожий на шелест вековечного леса, с его нестареющей гладкой корою и вечнозеленой листвой.