Безумство

На этот раз я не утруждаю себя математикой. Разворачиваюсь и запускаю кулак в его бок, стискивая зубы, когда вступаю в контакт. Зандер тяжело дышит, его шелковый халат соскальзывает с татуированных плеч, когда он со стоном сгибается пополам.

— Мне нужно спрашивать еще раз? — огрызаюсь я.

— Нет, нет, — хрипит он, закатывая глаза. — Этого достаточно.

Глава 3.

Удивительно, сколько раз человек может избегать смерти и все еще не чувствовать, что он заслуживает того, чтобы жить. Каждое утро я просыпаюсь с одним и тем же вопросом, звучащим в моей голове: Почему? Почему именно я? Почему я избежала смерти, когда было так много возможностей умереть?

Весенняя вечеринка Леона Уикмана.

Стрельба в школе.

Быть похищенной и повешенной на стропилах крыши спортзала школы Роли.

Восемнадцать человек погибли в школе в тот день, когда Леон решил, что с него хватит. Восемнадцать. Сара Гилберт занималась благотворительностью каждые выходные. Харизма Уэллс провела прошлое лето в Гане, обучая английскому языку детей в бедных отдаленных деревнях. Лоуренс Хардинг был одним из самых умных ребят в школе. Он уже заработал себе полную стипендию в Дьюке и собирался стать врачом. Скорее всего, он мог бы вылечить рак или что-то еще, но его светлое и многообещающее будущее было уничтожено простым нажатием гребаного спускового крючка.

Во мне нет ничего особенного. У меня средний интеллект. В хороший день я бы сказала, что внешне не слишком бросаюсь в глаза, но мир точно не изменится к лучшему, потому что я не безобразна. Я не сделаю мир лучше, только потому, что я в нем живу.

Так... почему? Как мне удалось пережить столько катастроф и опасных ситуаций, когда невинные одиннадцатилетние дети истекают кровью на задних сиденьях машин с пятизвездочными рейтингами безопасности?

«Осторожнее, Сильвер. Только не поддавайся. Не соскользни вниз по этому каменистому склону. Не представляй себе его лица. Не представляй его боль. Не воображай его страх. Ты этого не переживешь».

Единственное, что пугает или шокирует меня настолько, что заставляет отступить от края темной пропасти, разверзшейся в моем сознании — это лицо человека, который изнасиловал меня. Тошнит от того, что мне приходится прибегать к его воображению, но это работает. В тот момент, когда его самодовольная, жестокая улыбка мелькает в моем сознании, я отключаю их, все это — каждую нежную и болезненную мысль, которая кружится в голове уже целую вечность.

Я стою в своей комнате, застыв перед большим зеркалом у двери в ванную, уставившись на черное платье в моих руках. Одному Богу известно, как долго я прижимаю его к животу. Бог знает, как долго я стою здесь в нижнем белье. Мои тазобедренные кости слишком выпирают, лицо немного худее, чем должно быть, и я тону в мыслях о смерти и страданиях.

Я то ещё зрелище. День за днем мое тело восстанавливается после множества ран, нанесенных Джейком... но я еще далека от исцеления. Болезненно бледные призраки моих синяков все еще остаются, множество тревожных цветов, которые упрямо не исчезают, сколько бы мази я на них ни накладывала. Ребра яростно протестуют всякий раз, когда я кашляю, чихаю или дышу слишком глубоко. Я не могу смеяться без того, чтобы не согнуться пополам и не стиснуть зубы, пытаясь справиться с болью. Не то чтобы мне приходилось делать это всю прошлую неделю, конечно. Не над чем было смеяться.

Я встряхиваю платье в своих руках, влезаю в ткань и натягиваю ее на себя, стремясь скрыть все следы и пятна, которые все еще портят мою кожу. Если я их не вижу, то могу притвориться, что их там нет. Если я могу притвориться, что их там нет, тогда могу притвориться, что ничего этого никогда не было…

— Ты точно не хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Господи Иисусе! — Испугано прижимаю ладонь к груди, привалившись к комоду. — Папа! Перестань подкрадываться! У меня от тебя будет сердечный приступ.

Отец стоит в дверях, одетый в строгую черную рубашку на пуговицах и отглаженные брюки от костюма. Тонкий черный галстук, завязанный узлом вокруг его горла, выглядит так, будто он пытается задушить его. Папа никогда не был загорелым, но его щеки обычно имеют немного больше цвета, чем сейчас. У его ног сидит Ниппер, его черная шерсть жесткая и потрёпанная, темные глаза печальны. Он тихо скулит, когда встает и хромает через мою комнату, слегка лизнув мою ногу своим шершавым розовым языком. Как и я, он восстанавливается после тяжелого испытания с Джейком, но, вероятно, будет носить шрамы от ран до конца своей жизни.

— Я пел «Алабама — милый дом» всю дорогу вверх по лестнице, чтобы ты знала, что я иду. Ты была в своем собственном маленьком мирке, — говорит папа.

Господи. Бедный. Он мог бы дуть в тубу и стучать в барабан, когда приближался к моей комнате, и я, вероятно, не услышала бы его. В последнее время реальность все чаще ускользает от меня.