Безумство

С того момента, как я встретила его, Алекс был светом, который рассеивал тени. Он был той силой, которая поддерживала меня. Он был чистой силой природы, непостижимой в своей сложности, которая удивляла и поражала меня на каждом шагу. Когда его рот изгибается в этой кривой, соблазнительной ухмылке, я снова влюбляюсь в него, и мне невыносима мысль, что, возможно, он никогда больше не сможет улыбаться.

Если Макс умрет…

Христос. Нет. Нет, нет, нет. Я не могу даже на секунду отвлечься от этой мысли. Во мне больше нет места для боли, теоретической или какой-то другой. Я уже полна до краев, слишком переполнена и раздута от горя, чтобы вместить еще одну каплю.

Собравшись с духом, надеваю на голову ленту из черных шелковых цветов и быстро укладываю вокруг нее волосы. Я выгляжу так чертовски нормально. Даже несмотря на синяки, я все равно выгляжу так, как я. Как это вообще возможно, когда я чувствую, что превратилась в кого-то совершенно не похожего на себя?

— Я ценю это, папа. Правда, — натянуто отвечаю я. — Но Алекс... он...

Что он? Психологически надломлен? Скорбит? Я не могу сказать точно. Я искала все обычные признаки горя, которые могут появиться у нормального человека, когда он теряет кого-то близкого, но с Алексом трудно точно определить признаки чего-либо. Он кажется пустым. Отсутствующим. Выпотрошенным. Когда он смотрит на меня, он меня не видит. Алекс смотрит сквозь меня, в какую-то темную, запретную пустоту. Он был втянут в эту пустоту неделю назад, туда, куда я не могу следовать за ним, и с тех пор он не может найти свой путь обратно. Я начинаю думать, начинаю волноваться, что он, возможно, не захочет всплывать из чернильно-черных глубин.

— Хорошо. Ты знаешь его лучше всех. Если это должны быть только вы двое, тогда это должны быть только вы двое. Но...

Я оборачиваюсь и смотрю на отца.

— Но ты беспокоишься обо мне? Ты боишься, что это будет последнее, что приведет меня к нервному срыву?

Он издает смешок на выдохе, глядя себе под ноги.

— Нет. Ты сильнее всех нас вместе взятых. Шаровой таран не смог бы оставить на тебе ни одной вмятины, малышка.

Он шутит. Я знаю это, потому что хорошо знаю его, и я также знаю, что папа беспокоится обо мне.

— Все, что тебе нужно сделать, это позвонить, Сильвер, — говорит он. — Ты знаешь, что я приду. Знаешь, что я буду там, если кто-то из вас передумает.

Моя грудь сильно сжимается, на этот раз не от боли, а от любви. Глядя на моего отца, вы бы не назвали его рыцарем в сияющих доспехах. Очки у него всегда чуть-чуть кривоваты, линзы постоянно заляпаны отпечатками пальцев. Его волосы обычно выглядят немного дикими, его кудри отказываются лежать ровно и быть прирученными. Борода, которой он щеголяет в последнее время, вовсе не та ухоженная хипстерская, какой он ее считает, и не борода лесоруба или какого-нибудь дровосека, живущего в хижине. Именно такую бороду отращивает писатель, который сидит, сгорбившись, постукивая по клавиатуре ноутбука, живет на кофеине и рогаликах в течение шести месяцев, обменивая каждую свободную секунду дня на горсть драгоценных слов.

В нем нет той неистовой, жесткой искры, присущей многим другим мужчинам. Это не в его характере — терять самообладание или набрасываться с кулаками, вот почему это особенно впечатляет, когда он бросается на защиту тех, кого любит, не задумываясь о том, чего это ему может стоить или как сильно это может ранить. Я знаю, что он планировал с Алексом в ту ночь, когда Джейкоб Уивинг пришел в дом и забрал меня. Мы не говорили об этом, но правда все равно тяжело лежала между нами. Он пошел с Алексом, чтобы причинить боль ублюдку, который причинил боль мне. Он пошел за кровью... и пошел туда с пистолетом.

Кэмерон Париси, архитектор.

Кэмерон Париси, писатель.

Кэмерон Париси, отец.

Кэмерон Париси, потенциальный палач.

— Люблю тебя, папа, — прохрипела я, роясь в своей шкатулке с драгоценностями.

Я уже надела пару простых золотых гвоздиков и тонкую золотую цепочку, которую бабушка подарила мне на день рождения в прошлом году. Мне больше не нужно украшений, мне нужно чем-то занять руки. Я не могу стоять прямо и неподвижно и говорить отцу, что люблю его, не разваливаясь на части.

— Я тоже тебя люблю, малышка. — Его голос мягкий и теплый, и мне кажется, что я плыву, как будто я могу упасть в его слова и быть смягченной ими, защищенной и безопасной, и снова восьмилетней. — Ладно. Ну... уже пора. Машина будет здесь через пять минут. Я уже убедился, что водитель знает, что ты по дороге заедешь к Генри.

Ноги отца издают шипящие звуки, когда он в одних носках идет по ковру. Он легонько целует меня в затылок, успокаивающе кладя руку мне на плечо, и я переполняюсь благодарностью. Я так благодарна ему за это. Так благодарна, счастлива и благословенна, что он здесь, рядом, готов помочь мне, если понадобится. Иметь такого отца, как у меня — все равно, что выиграть в лотерею. Я так чертовски счастлива, что он есть в моей жизни... что только напоминает мне, что прямо сейчас парень, которого я люблю, один, без своих родителей, на которых можно опереться.