Безумство

Неделя проходит за неделей, и все превращается в странную, беспорядочную рутину. Я заезжаю за Сильвер на своем «Камаро» и жду на подъездной дорожке, когда она вылетит из дома с футляром от гитары, зажатым под мышкой, а ее волосы будут развеваться на ветру.

По дороге в школу я собираюсь обсудить то, что происходит у меня в голове, несмотря на то, что там темно и все испорчено, и я не хочу этого делать. Я не умею говорить о своих гребаных чувствах, как маленькая сучка на терапии, но делиться вещами с Сильвер — это совсем другое. Она не осуждает меня за то, что я думаю. Я не чувствую себя меньше Алексом, неудержимым, непобедимым бунтарем из Роли Хай, за то, что открываю ей уязвимые, грубые части себя. Во всяком случае, я чувствую, что начинаю лучше понимать себя, глядя внутрь, вместо того чтобы хоронить все и игнорировать это, как обычно.

Джакомо сохраняет дистанцию. Я балансирую на грани того, чтобы забыть, что он даже здесь, отравляя воздух Роли своей токсичностью, но мне не совсем удается справиться с этим. Какая-то часть меня может чувствовать, что этот ублюдок прячется в моем окружении, просто ожидая еще одной возможности напасть и снова перевернуть мое дерьмо вверх дном. Но я клянусь себе, что не позволю его присутствию повлиять на меня. По большей части это работает.

После нашей псевдо-драки в спортзале Зандер по большей части оставил меня в покое, хотя он засовывает странные записки через вентиляцию моего шкафчика, с очень творческими, красочно оскорбительными именами, которые, я полагаю, все направлены на меня.

«Козел-яйцелиз».

«Потная лошадиная задница».

«Сперма обезьяны».

Время от времени (и это тревожно) обзывание сопровождается рисунком, иллюстрирующим имя, о котором идет речь. Сначала я комкал и выбрасывал их в мусорное ведро, убедившись, что Зандер может видеть, как я это делаю, но я сдался в середине среды и начал собирать их вместо этого. Внутренняя сторона дверцы моего шкафчика покрыта розовыми, оранжевыми и лимонно-зелеными липкими записями с каракулями на них, которые заставили бы моряка покраснеть.

Когда наступает пятница, я жду Сильвер на подъездной дорожке, как обычно, но, когда дверь распахивается... по ступенькам топает не моя девушка. Одетый в толстый черный пуховик поверх красно-черной фланелевой пижамы, Кэмерон, очевидно, еще не провел много времени, готовясь к своему дню. Его волосы — просто гребаный кошмар. Я съеживаюсь, когда он обходит «Камаро», открывает пассажирскую дверцу и забирается внутрь, как будто это абсолютно нормально.

Мужчина смотрит через лобовое стекло назад, в сторону дома. Когда он подносит кружку с кофе ко рту, пар от горячей жидкости внутри туманит его очки в роговой оправе.

— Засранец, — говорит он в чашку.

— Прошу прощения? Вы что, только что назвали меня засранцем?

Он кивает головой.

— Держу пари, что так оно и было.

Я обдумываю все это.

— Ну... я бы сказал, что это вы засранец. Где мой кофе?

Его дурацкий пуховик шуршит, когда он поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня.

— В кофейнике. На кухне. Внутри дома. Ты ведь помнишь, как это работает? Ты выходишь из своей машины. Поднимаешься по лестнице. Стучишь в парадную дверь. Нет, подожди, знаешь что? На хрен это. Тебе даже не нужно стучать. Мы ведь уже давно прошли эту стадию, черт возьми, не так ли?

— Вы злитесь, что я не зашел поздороваться, Кэмерон? — прямо спрашиваю я.

— Это скорее о хороших манерах, — возражает он, и его голос странно замолкает в конце. Дуя в свой кофе, он наклоняется вперед и включает радио, прокручивая каналы, пока не находит какую-то станцию. — Мы с тобой отправились на задание, чтобы заставить другого человека истекать кровью. Я подумал, что после такого, заслуживаю приветствия время от времени.

— Это очень мило. Вы скучали по мне. Это все мое очарование и лучезарность, верно? — Я горблюсь на сиденье, дышу в переднюю часть куртки, пытаясь хоть немного согреться. Мои соски так сжались от холода, что могут резать стекло.

Кэмерон хмурится, презрительно скривив губы. Ворча, он протягивает мне кружку с кофе. Я принимаю его, делая большой глоток. Жидкость внутри обжигающе горячая и чертовски горькая, и я почти плачу от того, как прекрасно она ощущается, размораживая мои внутренности. Когда я передаю кружку обратно Кэму, замечаю черные буквы, которые обвивают белую керамику.

— «Ты всегда будешь моим папочкой», — читаю я вслух.

— Сильвер подарила её мне в День отца, когда ей было шесть лет. Это моя любимая кружка.

— А можно мне оставить её себе?

— Замолчи, Моретти, пока я не вырвал тебе язык прямо из глотки.

Он не оценил мою «теперь она зовет меня папочкой» шутку.

— Ладно, ладно. Это, кажется, был перебор.

Кэм сердито смотрит на меня краем глаза.

— Мой кулак встретится с твоим носом, если ты не будешь осторожен.

— Вы тащились сюда по снегу и холоду только для того, чтобы обзывать меня и угрожать? Вам нужно почаще выходить из дома.

Мужчина делает глоток кофе и снова протягивает мне кружку. Я пью из неё и возвращаю обратно, на этот раз без комментариев.