Безутешная плоть

Ты любуешься собой в зеркале заднего вида, предвкушая торжественное прибытие в деревню. Едешь по Самора-Машел-авеню, получая удовольствие от лиц пешеходов и водителей машин, перепроданных по третьему и четвертому разу, все они ниже тебя. Сейчас все находится в движении, от бывших вояк до капитала, скорость – достоинство, и такие машины, как лиловая «Мазда», автоматически получают преимущества на дороге, если только не встретится более мощный двигатель, покруче. Маленькие машины, велосипедисты, люди отскакивают при твоем опасном приближении. Прежде чем тебе нажать на газ, сердце жестко улыбается.

Трое школьников, когда ты на них наезжаешь, отпихивают друг друга и, закрыв рот руками, застывают. Человек на обочине делает шаг с проезжей части на гравий. Он слишком поздно тянется к «Мазде» и хватает лишь воздух. Старуха, которую он хочет спасти, уже отскочила на безопасное расстояние. Она прыгает на островке посреди дороги, как участница чемпионата мира для пожилых горожан во время разминки. Когда ты гудишь, она обхватывает столб светофора. Подивившись такой тупости, ты проносишься по ее платку, упавшему на асфальт.

Потоки машин текут по боковым дорогам. Стрелка спидометра колеблется на циферблате. Мутаре-роуд сужается до одной полосы. Поля тянутся за горизонт. От восторга ты с беспечностью неопытного водителя сильнее давишь на газ. Несешься наперегонки со своей жизнью. Через час с обеих сторон громоздятся горы. Через два часа вместо обычных трех ты шуршишь колесами по камням и рытвинам, по дороге к родному дому.

С одной стороны из земли торчат худосочные призраки – на самом деле кукуруза. Спереди и сзади, как мишура поп-звезд, слюдой, кремнием и кристаллами блестит земля. За годы, что ты не была здесь, здешние горы полысели, как голодающие старики. Чуть дальше насупленными бровями хмурится серый гранит Ньянги. Ты задерживаешь дыхание, здороваясь со стражами твоего прошлого, отгоняя сожаления об обстоятельствах, которые привели тебя сюда, как и о том, что ты делаешь. Ты выкручиваешь руль, объезжая канаву, и заставляешь себя сосредоточиться. Перекатываются продукты в багажнике. Предвкушая эффект, которой произведут подарки, ты настраиваешься на предстоящую встречу.

В деревне больше домов, чем осталось у тебя в памяти. Когда ты едешь мимо, дети с приплюснутыми носами сползают с грядок, где растут земляные орехи и тщедушные тыквы. Сверкая мозолистыми подошвами, они бегут за тобой и хором кричат:

– Мауйя, Мауйя! Мауйя не-Ма-зи-да! Ты приехала! Добро пожаловать, ты приехала на «Мазде».

Солнце палит клоки их волос. Мальчишки танцуют, ноги их сереют от пыли, что стекает с колес твоей машины. Она, мерцая, клубится над землей и у детских ног. Мелькают пальцы. Извиваются руки. Следом за тобой топают маленькие ноги.

Ближе к дому, у общего крана рядом с семейным колодцем, подростки колотят друг друга банками с растительным маслом и ведрами с пестицидами, пихаются локтями. «Мазда» грохочет мимо дерущихся.

– Кто это? – кричит девочка, отвлекаясь от драки.

– Мурунгу, – отвечает другая.

– Нет, это человек. – Первая оборачивается, чтобы лучше рассмотреть машину. – Э-э, да еще женщина.

– Какая разница. Денег, денег, дай нам денег! – кричит тощий мальчишка, отшвырнув ведро с водой и бросаясь на дорогу.

К нему присоединяются друзья, пополняя детский эскорт.

Ты часто мечтала об этой минуте. Ты готова. На пассажирском сиденье рядом с тобой огромный пакет сладостей. Парой конфет ты подкрепилась по дороге. Теперь зачерпываешь целую пригоршню. Ириски, эклеры, леденцы летят в окно, и позади машины опять начинается драка.

* * *

Возле отчего дома спят собаки. Разбухшие языки вывалились на землю. Собаки тяжело, мелко дышат, ребра раздуваются, как капюшон кобры, но мягкие колебания не мешают мухам, жужжащим над собачьими язвами. Ни один пес не тявкает на колеса «Мазды», не лает, предупреждая хозяев. Машина останавливается под старым манговым деревом, теперь оно скривилось и поникло, а десятилетиями стояло на страже семьи, бдительно следило за приездами и отъездами.

Когда стучит дверца машины, одна собака на секунду открывает глаз, шевелит ухом, пару раз ударяет по песку хвостом и снова впадает в забытье. Никого нет, ты опять открываешь дверь и нажимаешь на клаксон. Тут собаки подбегают и обнюхивают колеса.

Наконец из-за амбара, вытянув шею, выглядывает женщина.

– Эво! Свикай![52] – окликает она, совершенно тебя не узнав.

Ты долго моргаешь.

– Май, – говоришь ты, настолько потрясенная, что забываешь подойти к ней.

Она в несколько раз меньше, чем ты ее помнишь, даже кожа, кажется, съежилась вместе с ней, правда, каким-то образом сохранила общую массу, так что либо свисает, либо раздалась, как у толстокожего животного.

– Май, – повторяешь ты.

Ты понимаешь, в том, что мать тебя не узнала, для тебя ничего хорошего нет, и быстро проходишь вперед, чтобы она не успела сказать ничего неприятного.

– Май, я вернулась. Я приехала.

С этими словами ты опускаешься перед ней на колени.