Безвыходное пособие для демиурга (СИ)

Если меня извлечь из этой цепочки: живые люди — пишущийся рассказ — измененное сознание и осознание чужих мыслей как своих; то все эти придуманные мною люди вдруг повиснут в пустоте: растерянные и ошеломленные. Они вдруг поймут, что жизнь проходит мимо них, в то время, когда они бьются за торжество чужих идеалов.

Вот, значит, какова скрытая природа ментального бунта человека, да и массовых народных волнений тоже. На этом моем месте всегда сидит чудак непременно с незаконченным высшим образованием, а потому до конца не задавленный штампами и клише, и он годами строчит рассказы, повести, хроники в сотнях томов.

Когда же он понимает, какую медвежью услугу оказывает миру, его меняют на свежего демиурга. И все эти писатели должны быть молодыми, ибо повидавшие мир — более опасны для облака вдохновения, они ленивее, в них уже нет задора борьбы.

Получается, что в этой комнате побывали все великие деятели культуры. Они думали, что это им снится, а потом, как только у них появлялись крамольные мысли, — всех немедленно возвращали в ту же временную точку, откуда и забирали.

Помотав головой, я подумал: «Даже если и так, есть одна нестыковка: я обо всем догадался, так почему же я все еще здесь?»

Здесь: где?

Мне вдруг показалось, что меня вполне могли вернуть так же внезапно, как и забрали. Я мог ничего не заметить. Текущая вода — как летящее время — это две непостижимые стихии! Вдруг меня смыло из ванной здесь, чтобы я проявился там, в настоящей реальности?

Господи, какие только безумные мысли не посещают человека!

Я выключил душ, вытерся, оделся, вышел из ванной. Все это я делал, как ритуал возвращения домой: медленно, с чувством значимости происходящего.

Я вошел в комнату, разбудил экран «ноута» — там висел последний рассказ. Но это ничего не значило. Это могло быть и в пещере, и в моей реальной квартире.

Лера отсутствовала. Но и это ни о чем не говорило.

Разбитый сотовый, по-прежнему, валялся у стены. Я мог зашвырнуть им где угодно…

Я отправился на кухню, достал нож, полоснул лезвием по пальцу. Кровь была насыщенной, густой, соленой на вкус.

И что из всего этого следует?

Даже если я случайно перешагну призрачную границу яви, мне об этом самому никогда не догадаться. Эти миры как близнецы-братья. Что происходит в одном — то тут же зеркально отражается в другом. Именно так многие гении даже не замечают, когда они творят в реальности, а когда — в прави.

Похоже, у меня нет выбора. Нужно писать. Необходимо бороться за жизнь своих героев, за собственную свободу! И, по большому счету, все равно: там или тут. На земле или внутри нее, но мы всегда остаемся людьми.

Отчаяние — это духовная смерть. А если в этой ситуации я перестану действовать, то не просто духовно деградирую, но умру, разложусь, и начну смердеть на всю правь. Нет, не дождутся от меня этого местные боги!

Если мне не удалось очнуться во время работы в первый раз, значит, удастся — во второй, в третий, в десятый!

Правда, существовала вероятность, что я буду биться в этих сетях, пока роман не будет дописан, пока «Некрономикон», шагая через горы трупов, не достигнет Москвы. А там я уже не нужен, и меня сразу сделают новым хранителем гримуара.

Нет, еще одним безвольным призраком, пускающим слюни при одном лишь упоминании о книге мертвых, я быть не хотел!

И я начал действовать.

Я притащил в коридор табуретку, залез на самодельную антресоль, что нависала над головой входящих и начал рыться среди забытых вещей.

Бог мой, как человек быстро обрастает хламом и воспоминаниями! Давно пора было вышвырнуть все это старье, но как-то руки не поднимались.

Здесь пылились школьные тетради и фигурки чебурашек — традиционные подарки в начальных классах от девочек на 23 февраля. Как давно это было!

В другой коробке скучали фигурки солдат, в которых я резался сам с собой лет, наверное, до двенадцати.

Вот уж верно говорят: «Институт — это затянувшееся детство». Далеко ли я ушел от всех этих игр? Писатель, блин. На лекциях машины в тетрадях рисую. Так, для развлечения. Говорят, неплохо получается.

Конечно, я понимаю, что моя жизнь до сих пор на две трети состоит из игры, но, в конце концов, разве это кому-то мешает?

Я отложил коробку с солдатиками.

Что было потом, после двенадцати?

Конечно же: обшарпанный скейт, бандана, расползшаяся на дыры футболка с надписью «Я — гордость вселенной!»

Да, помню то золотое время. От него еще остались изношенные до дыр любимые джинсы да цепь, которая вечно колотила меня по коленям.

Нет, ну теперь-то я совсем другой, взрослый. Я ведь с семнадцати «реп» больше не слушал. Нет, ну, правда.

Раньше я думал, что песня — это прокламации и призывы, а потом понял, что речитативные тексты без настоящей музыки становятся похожими друг на друга и начинают не просто терять свое значение, но и полностью обезличиваются.

Вот тогда я оглянулся на музыку предков и понял, что все новое — хорошо забытое старое.

Хотя, сейчас я осознаю, что с ретро я тоже палку перегнул. Вечно меня из одной крайности в другую швыряет. Наверное, я просто до конца не повзрослел. Главное, чтобы этот процесс не затянулся.