Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

Всё, Мария, я сделал, как научили:
свечку зажёг и поставил – и попросил о прощенье,
встал на колени на коврик потёртый. Глаза остыли:
слёзы сглотнул – без них всё равно плачевней.
Всё, Пречистая, сделал я, как подсказали:
руки омыл и лицо из Твоего колодца.
Правда, вода была воплощена в металле:
нажмёшь на кнопку – и благодать прольётся.
Не было мне знаменья, Богородица Пресвятая,
ничто не открылось душе, что было сокровенно.
Птаха в мандариновой роще что-то мне просвистала
на влажных Твоих серпантинах под колёсами ситроена.
Всё, Богоматерь, я сделал: и крестик купил у турка,
правда, к нему прибавил ятаган двуострый —
эфес у него эфесский, на таможне придётся туго,
но таможня и горняя сфера – родные сёстры.
Всё я сделал, Марьям-Ана, в этот вечер,
хадж свой, убогий духом, у могилы Твоей завершая,
и если на зов ответить мне больше нечем,
то, значит, дошёл и я до предела, до края.
Я всё это вижу – и спокоен при этом,
по фигу мне, что будет со мной и страною.
Что ж так больно мне, будто Тебя я предал?
Холодно, грустно, стыдно – но не пред Тобой одною.
Матерям, чьи могилы разбросаны по вселенной,
трудней, чем их детям, чьи могилы они потеряли.
Турецко-греческий ветер, непримиримо солёный,
воплощается молча в ветхом мемориале,
но сирота всё ищет отца – и Отца обретает,
и ноша мира, взваленная на хрупкие плечи,
как эти масличные листья, не облетает,
вечнозелёная.
Но матерям – не легче.

В защиту свидетельств

Эпохами отобедав,
этносы прут без цурюков
от пассионарности дедов
к транссексуальности внуков.

Немного, видно, рубруков

в толпе меж гуннов, венедов,
у очевидца кредо – в
том, чтоб сгинуть без звуков.

Полчища в ритме торжищ

сочтёшь, впотьмах подытожишь —
чужак, сирота, историк! —

ведь всё, что циник набрешет,

поправить мечтает стоик
до того, как зарежут.

На старых раскопках