Безымянные культы. Мифы Ктулху и другие истории ужаса

Обуреваемый тревожными мыслями, я зашагал по пляжу. Держался поближе к скале, которая черным чудищем вздымалась в небесную синь, и спустя некоторое время набрел на россыпь особенно крупных валунов. Возле них оглянулся: Глория сидела там, где я ее оставил. Милая моя, отважная девочка! Помню, как потеплело на сердце, когда я в последний раз смотрел на эту стройную фигурку.

Вскоре, пробираясь между валунами, я потерял из виду песчаный пляж. Как же часто спрашивал я себя потом, почему не внял последней мольбе невесты? Мужской мозг состоит из более грубых веществ, чем женский, мы не столь чувствительны к внешним воздействиям. Но подозреваю, уже тогда мой разум прощупывала сверхъестественная чуждая сила…

Так вот, я брел по берегу, поглядывая на громадную кручу; она как будто гипнотизировала, зачаровывала своей зловещей аурой. Эти уступы – груди богов из немыслимо древних эпох. Они столь высоки, что, кажется, проломили небосвод. Жалким муравьишкой, ползущим под Вавилонской башней, – вот кем я себя ощущал…

Впрочем, если кому-нибудь доведется прочесть эти строки, пусть он не сочтет мое описание Черного Побережья хотя бы отчасти верным. Ни зрение, ни иные чувства не способны воспринять мрачную суть острова; не проникнут в нее и мысли, ею же и вызванные. Понимание таких вещей приходит исподволь, когда ты вовсе не думаешь о них. Что-то слегка будоражит сознание, будто коготки царапают самый дальний краешек бездействующего разума.

Но эта истина открылась мне позже. А тогда я брел точно во сне, меня и впрямь заворожила монотонная чернота созданной природой твердыни. Временами я встряхивался, промаргивался, оглядывался на океан, силился сбросить морок. Даже на водах, казалось, лежала тень великой стены.

Чем дальше я уходил, тем более грозно выглядели утесы. Логика убеждала, что они не обрушатся на мою голову, но некий инстинкт, таящийся где-то в недрах мозга, твердил иное.

И вдруг на глаза попались выброшенные океаном на берег обломки досок. Впору было кричать от радости: это же по крайней мере напоминание о том, что человечество существует, что есть целый мир вдали от черных угрюмых скал, нежданно-негаданно заполонивших вселенную!

На одной деревяшке я обнаружил длинный кусок железа и оторвал его. Для человека обычного сложения – слишком увесистая дубинка, но меня Бог не обидел ростом и силой.

В ту минуту я решил, что пора поворачивать назад: Глория уже давно скрылась из виду. Торопливо возвращаясь, я заметил на песке следы и преизрядно удивился. Отпечатки формой похожи на те, что оставляет краб-паук, но где вы видели краба величиной с лошадь, а то и побольше?

Наконец я добрался до того места, где оставил Глорию. Добрался – и увидел лишь голый пляж.

А ведь я не слышал ни зова, ни испуганного возгласа. Как раньше, так и сейчас меня окружала глухая тишина. Я стоял возле камня, на котором недавно сидела Глория, и в панике озирал береговые пески. Вот глаз зацепился за нечто маленькое и белое; я подбежал и упал на колени. Женская рука, отсеченная по запястье! И кольцо, которое при помолвке я сам надел любимой на безымянный палец!

Тотчас мое сердце превратилось в сухой мертвый комок, а небо – в черный океан, поглотивший солнце.

Не знаю, как долго я просидел в оцепенении, точно раненый зверь, возле жалкого фрагмента человеческого тела. Время будто умерло – но в свои последние минуты успело родить вечность. Для разбитого, опустевшего сердца часы, дни, годы – ничто. И при том каждый миг бытия – невыносимая пытка.

Наконец я встал и побрел к воде, прижимая к груди руку Глории. Солнце успело спрятаться за горизонтом, луна и яркие белые звезды из космических далей смотрели на меня насмешливо и презрительно.

Снова и снова я прикасался губами к холодному обрубку. А потом опустил в океанскую волну, чтобы та унесла узкую женскую кисть далеко-далеко, в чистые глубокие воды. Будь же милостив, Господь, и упокой светлую душу моей невесты в Твоих вековечных морях, которым ведомы все горести и беды рода людского.

Волны набегали на берег с печальным шорохом, словно океан оплакивал мою потерю. А сам я не смог пролить ни слезинки. Но дал клятву Всевышнему, что пролью кровь – реки крови!

Точно пьяница или лунатик, я ковылял по песку; девственная белизна пляжа казалась жестокой насмешкой над моим горем. Я шагал, и бредил, и оглашал воплями берег. Громадная черная гора холодно и неприязненно взирала на муравьишку, жалко пищащего у ее подножия. И как будто прошли бессчетные века, прежде чем я рухнул в изнеможении и лишился чувств.

Солнце уже стояло высоко, когда ко мне вернулось сознание. Оказывается, на пляже я теперь не один!