Безжалостный (ЛП)

Дженсен усмехается и морщит нос, будто ему отвратительны мои слова. Отвратительна я. До меня доходит, что мой выбор слов ужасен, и я пытаюсь сменить тактику.

— Я не понимаю, почему ты так расстроен из-за меня, — говорю я. — Потому что я знаю то, что ты не хочешь, чтобы я знала?

— Да, — шипит он. — И что, блядь, это было? — он жестом указывает в сторону кровати. Следую взглядом за его жестом, и я смотрю на помятые простыни, в действительности не видя их.

Пожимаю плечами, совершенно растерянная.

— Я хотела доказать тебе, что для меня не важно, можешь ты видеть или нет. Что жизнь всё ещё может быть хороша — всё ещё может ощущаться хорошо, — я сильно мотаю головой, снова переводя взгляд на него. — Я не знаю, о чём думала.

Он смотрит на меня почти виновато.

— Для меня не имеет значения, важно тебе или нет. В конце дня, ты всё ещё будешь видеть и всегда будешь. Чего не скажешь обо мне.

— Так ты злишься на меня, потому что я не ослепну?

— Да. Я не знаю. Ты связала меня и соблазнила вместо того, чтобы поговорить со мной об этом. У меня не порядок с этим дерьмом. Как долго ты знаешь?

Я в бессилии провожу рукой по волосам, путаясь пальцами в узелках.

— Серьезно? Это исходит от тебя, мастера связывания и подчинения? — позволяю словам на секунду повиснуть в воздухе, прежде чем продолжаю. — Я выяснила сегодня. Пигментный ретинит наследственный. Я та, кто должен быть сейчас расстроен. Ты скрыл это от меня.

— Ну, — он мрачно усмехается, — я не скрывал мужа, — он ухмыляется, у него такой самодовольный вид, что мне хочется его ударить. Но он прав. Я не рассказала ему о Даррене.

— Отлично, — говорю я спокойно. — Ну, мы квиты, полагаю.

Он поднимает брови, продолжая молчать. Как бы мне хотелось понять, что происходит у него в голове. Я делаю ещё одну попытку, пробуя альтернативный подход.

— Есть вещи хуже, чем потеря зрения, — продолжаю я тихо. Я должна рассказать, что пережила несколько из них.

Он невесело смеётся.

— Не для меня, детка. И чтобы быть предельно, блядь, честным с тобой, на самом деле мне не хочется слушать мотивационную речь от женщины, которая показывает признаки жизни только тогда, когда у неё есть член, чтобы потрахаться.

Мне очень хочется, чтобы это не так сильно ранило, но правда, как правило, причиняет больше всего боли.

Я медленно киваю и прикусываю язык, пока не чувствую вкус крови.

— Мне нужно идти, — слова, словно песок в горле, душат меня.

Ухожу, не прощаясь, и он не пытается остановить меня.

Глава 35

Дженсен

Я был непобедим, пока мне не исполнилось двенадцать.

Потом в моём зрении возникло одно маленькое чёрное пятно, напоминая мне, что я уязвим.

Я абсолютно не контролировал то, что со мной происходило. Я не мог от этого спрятаться. Не имело значения, насколько я был силён, умён или быстр. Не было ничего, что я мог бы сделать, чтобы остановить ухудшение состояния глаз.

Я был хорошим ребенком: слушался родителей, мой средний балл был 4.0, я делал домашнее задание, говорил правду, мыл за ушами, наносил солнцезащитный крем, чистил зубы перед сном, исповедовал все свои грехи каждое воскресенье в церкви, пока единственным, что имело значение, был мой отец.

Такова чёртова несправедливость по отношению к ребёнку.

Такова чёртова несправедливость ко взрослым.

Каждый чёртов день.

Я рос и слушал родителей, которые говорили мне, что я смогу совершать поступки, как и остальные, и слепота не остановит меня. Что я смогу жить счастливой, полноценной жизнью. Что смогу иметь то, что имеют другие.

Они хотели как лучше, но каждый раз, когда говорили дерьмо вроде этого, заставляли меня задуматься. И медленно, но наверняка, в голове с годами формировался список всех вещей, которые я буду не в состоянии сделать.

Из-за этого мои мысли постоянно делились надвое: что я не смогу больше сделать и что нужно сделать, пока есть шанс.

В тот год на день рождения я получил от мамы фотоаппарат, и это ощущалось, как жестокая шутка. Фотографии хранят всю жизнь, чтобы спустя годы, их можно было пересмотреть, оживив и пережив воспоминания снова. Тогда какую пользу они могли принести мне? Но я не хотел ранить мамины чувства, поэтому пользовался фотокамерой, и что-то волшебное произошло внутри меня. Я знал, что однажды потеряю способность всё видеть. Поэтому, когда я смотрел на мир через объектив, я видел его иначе, чем все остальные. И с моей камерой, с моими фотографиями, я мог заставить их увидеть то, что они принимали как должное.

Я делал каждый кадр, будто это драгоценный дар. Я смотрел и запоминал каждый из них. И их я не забуду никогда. Каждая фотография была моей. Всегда.

Улавливать красоту стало одержимостью. Влечением. Я гнался за ней, будто от этого зависела моя жизнь. Фотоаппарат был частью меня.

Сразу после того, как мамы не стало, моё зрение снова ухудшилось. Затуманивание в периферии. С того момента началось постепенное снижение. Стало труднее брать камеру. Мысль о том, чтобы сделать фото, и однажды не иметь возможности увидеть его отредактированным и напечатанным, начала съедать меня, как тени, надвигавшиеся на мои глаза.