Беззумный Аддам

— Эй! Ты, между прочим, сам из старых вертоградарей! Ты был правой рукой Адама Первого, столпом…

— В то время я еще не был никаким столпом, бля. Впрочем, это уже совсем другая история.

Йети

Конечно, это было непросто. Зеб нарезал мясо на маленькие кусочки и нанизал на кусок ржавой проволоки вместо шампура, при этом читая себе лекцию: «Это — Питание, с большой буквы Пэ! Неужели ты думаешь выбраться отсюда без Питания?» Глотать все равно было трудно. Хорошо, что Зеб умел абстрагироваться от вещей, оказавшихся у него во рту. В жизни ему часто приходилось это делать — взять хотя бы отвратительную «нямку» в «Медведелёте». Очень вероятно, что она и вправду по крайней мере частично состояла из нямки, популярной белковой добавки, поставляемой в сушеном измельченном виде.

Этот полезный навык он приобрел еще в детстве. В арсенале воспитующих наказаний преподобного было и такое: кто говорит каку, тот должен съесть каку. Зеб учился не слышать запаха, не чувствовать вкуса, не думать; совсем как три обезьянки, слепая, глухая и немая, что сидели на подзеркальнике у матери, закрывая лапами глаза, уши и рот: «Не вижу плохого», «Не слышу плохого», «Не говорю плохого». Ролевые модели, которым старательно следовала мать. «Тебя стошнило? Что это у тебя на подбородке?» — «Он сказал: „Ты пес, так жри свою блевотину“. Он сунул меня головой в…» — «Ай-яй-яй, Зебулон, как нехорошо лгать! Ты прекрасно знаешь, что папочка никогда не станет так делать. Он тебя любит!»

Засунуть воспоминания в подвал, захлопнуть люк и придавить камнем. Сейчас важнее думать о том, как бы согреться. В углу валялся ломкий от старости рубероид — толку мало, но хоть что-то. Зеб расстелил его на полу — хотя бы отчасти сохранит тепло и защитит от сырости. Сухие носки помогли бы; Зеб сложил палочки шалашиком возле умирающего костра и растянул на них носки, надеясь, что те не прогорят. Потом взял несколько камней среднего размера и нагрел на углях. Обмотал застывшие ноги пуховым жилетом, достал два космических одеяла из металлизированной ткани, свое и Чака, завернулся в них и сунул нагретые камни под себя. Держать сердцевину в тепле — первая заповедь. Заботиться о ногах, чтобы они не отвалились — это всегда полезно, если надо куда-то идти. Помнить, что от рук без пальцев мало толку при выполнении мелких движений — например, ими не завяжешь шнурки.

Не рычал ли кто во тьме за стенами барака, не царапался ли в стены? Двери нет — заходи кто хочешь. Росомаха, волк, медведь. Возможно, запах дыма их отпугнул. Спал ли Зеб? Наверное. Рассвело очень быстро.

Он проснулся с песней на устах.

Я в подштанниках блуждал,
Свою милку повстречал —
Моя милка хоть куда,
Волосата, как…[3]

Перекореженная хрипелка-кричалка с какого-то мальчишника. Впрочем, бодрит. Мгновенное братание пещерных людей. «Заткнись, — скомандовал он сам себе. — Ты хочешь умереть с похабщиной на устах?» «Какая разница — все равно никто не слышит», — парировал он.

Носки не то чтобы высохли, но стали суше. Вот болван — надо было забрать носки у Чака, содрать их с ног, белесых, как рыбье брюхо; этих ног уже и на свете нет, а в памяти они застряли. Зеб надел носки, сложил космические одеяла и запихал в карманы — стоило вытащить эти дурацкие одеяла из чехла, и обратно они уже ни за что не лезли. Он подобрал остатки пикника и полезные скаутские прибамбасы и осторожно выглянул в дверной проем.

Кругом лежал туман. Серый, словно эмфиземный кашель. И хорошо — в таком тумане летучие соглядатаи особо не полетают. Хотя для самого Зеба не так уж хорошо — он теперь не будет видеть, куда идет. Впрочем, ему достаточно было следовать по дороге, вымощенной желтым кирпичом, минус кирпичи и минус Изумрудный город.

Возможных направлений было только два: на северо-восток в Норман-Уэллс по разрушенной дороге, заваленной валунами с ледника; или на юго-запад в Уайтхорс по холодным, туманным долинам меж горами. Оба пункта назначения лежали очень далеко, и если бы Зеб держал пари, он на себя точно не поставил бы. Но путь на Уайтхорс на Юконской стороне вливался в настоящую дорогу, по которой ездили моторизованные средства передвижения. Там больше шансов, что его кто-нибудь подвезет. Вообще шансов на что-нибудь. Или на что-нибудь совсем другое.

Он двинулся в туман, стараясь держаться усыпанной галькой низины. Будь он героем фильма, он бы сейчас растворился в белизне, и по ней пошли бы титры. Но с этим торопиться некуда — он еще живой. «Лови момент», — сказал он сам себе.

Люблю бродить по булкам шлюх и песни распевать,
Хотя они тупые, их век бы не видать.
Ёба-на, ёба-на, охохо, ахаха…

«Ты отвратительно несерьезно относишься к своему положению!» — возмутился он.

«Ой, заткнись, я это всю жизнь слышу», — ответил он.

Разговаривать с самим собой — плохой признак. Вслух — еще хуже. Впрочем, он пока не галлюцинирует; хотя откуда ему это знать?