Библия и мировая культура

Как известно, в годы правления в эллинизированном Египте Птолемея II Филадельфа (285–246 гг. до н. э.) александрийские евреи перевели на греческий язык Тору (Пятикнижие Моисеево), а затем, на протяжении II в. до н. э., к ним прибавились все остальные книги Еврейской Библии (Танаха), будущего Ветхого Завета. Так родилась Септуагинта — «Семьдесят» («Перевод семидесяти толковников»), а вместе с ней — легенда, обосновывающая ее сакральный статус[483]. Само же санкционирование этого перевода еврейской религиозной традицией свидетельствовало в наибольшей степени о ее стремлении к универсальности, о ее понимании, что Бог, открывшийся праотцам еврейского народа, — Бог всего человечества, что настал час сообщить о Нем и Его заповедях всему человечеству, чтобы осуществилось сказанное некогда праотцу Аврааму: «…благословятся в тебе все народы земные» (Быт 12:3).

Определяя появление Септуагинты как «беспрецедентное дело», С.С. Аверинцев отмечает: «Иудаизм — религия Писания, а в такой религии господствует вера в магическое единство духа и написанного слова; в сознании иудеев святость «небесной Торы» неразрывна с ее языковой и письменной материализацией. Между тем перевод был сделан не по частной инициативе, а был официально поручен александрийской общиной специально выбранной комиссии ученых. Достаточно вспомнить значение труда Лютера, переведшего Библию с сакральной латыни на мирской немецкий язык, чтобы представить себе, что в III в. до н. э. подобное событие должно было волновать умы во всяком случае не меньше, чем в XVI в. н. э. Библия родилась заново, ее дух обрел словесную плоть; это можно было расценивать либо как преступление, либо как чудо. Иудейство этих веков увидело в совершившемся чудо. Была создана легенда о том, что семьдесят (лат. septuaginta) ученых работали в строгом отдалении друг от друга над переводом всей Торы, а когда семьдесят законченных переводов сличили, оказалось, что они совпадают слово в слово. Таким образом, перевод был якобы следствием Божественной инспирации, как бы повторившей чудо первоначального рождения Библии. Для иудейских авторов I в. н. э. Септуагинта — авторитетное Писание во всем религиозном значении этого слова. <…> За рождением Септуагинты стоят серьезные сдвиги в самом духе иудаизма: в эпоху эллинизма и в первые десятилетия новой эры этот дух был таким универсалистским и широким, как никогда до этого и никогда после. <…>…переводческая работа такого размаха осталась уникальной. Для нее потребовалась вера иудеев в мировую общезначимость Писания»[484].

Септуагинта была выполнена вдохновенно, с большим мастерством, с глубоким знанием смысла Писания, и она отражает прежде всего уровень понимания и толкования, свойственного иудейской традиции того времени. Создатели Септуагинты смогли средствами греческого языка в какой-то мере передать неповторимую библейскую стилистику и создали новаторский тип греческой прозы и поэзии. С.С. Аверинцев отмечает: «Перевод Септуагинты был известным литературным успехом. Он выполнен с ощущением особенностей греческого языка и сравнительно свободен от буквализма (особенно первые книги, т. е. Септуагинта в собственном смысле слова, в то время как перевод некоторых заключительных книг отличается большей робостью). В то же время он воссоздает особый строй семитической поэтики, более грубый, но и более экспрессивный по сравнению с языком жанров греческой литературы. Синтаксический параллелизм был достаточно известен и греческой риторике, но там он отличается большей дробностью, у него как бы короткое дыхание: библейская поэзия работает большими словесными массами, располагаемыми в свободной организации. В определенном отношении правила библейского стиля ближе нашему современному восприятию (подготовленному веками вчитывания в Библию!), чем правила греческой прозы. <…> Отныне дорога для творчества в библейском духе, но в формах греческого языка была открыта…Готовые стилистические формы, окруженные ореолом святости, пригодились и основателям христианской литературы, стиль которых насыщен реминисценциями Септуагинты»[485].