Библия и мировая культура

Тем не менее важно, что человек может преодолевать в себе «злое намерение», а значит — побеждать сатана, и прежде всего через тшуву, через покаяние. Вот почему звук шофара в праздник Рош-ѓа-Шана смущает сатана (Рош-ѓа-Шана 16б), а в День Покаяния, или День Очищения, — Йом Киппур — он совершенно не властен над человеком, что отражено в гематрии — цифровом значении — слова сатан: 364, т. е. на один день меньше, чем в солнечном году (Йома 20а).

В позднеиудейских апокрифах и псевдоэпиграфах сатан окончательно связывается со змеем-искусителем (Прем 2:23–24), становится предводителем злых духов (апокрифы «Мученичество Исаии», «Житие Адама и Евы»), часто отождествляется с такими «предводителями» бесов, как Азазель, Ашмедай (Асмодей), Белиаль (Велиал), Вельзевул и т. п., или они изображаются подручными сатана (это также окажет влияние на становление образа сатаны в христианской традиции). В «Книге Юбилеев» (17:18) сатана получает имя Мастема («вражда»).

В Каббале предпринимается попытка диалектического преодоления дуализма, связанного с образом сатана как относительно самостоятельного злого начала. Сатан трактуется как эманация «левой», «темной» стороны Божества, вызванная грехами людей и становящаяся злом в нижних мирах, но не являющаяся таковой в высших сфирот — каналах Божественной эманации. Это попытка примирить в сознании представление о Боге как Первоисточнике всего сущего, «образующем свет и творящем тьму» (Ис 45:7), как о Высшей Справедливости и Милосердии и существование зла в мире.

Еврейские представления о сатане стали базой для развития образа сатаны в христианской традиции, а также образа шайтана, или Иблиса, в исламе.

Принципиальное отличие сатаны от еврейского сатана заключается в том, что если последний выступает большей частью как орудие испытания в руках Всевышнего, полностью Им контролируемого и ограничиваемого, и одновременно как обвинитель человека (наиболее частое определение сатана в Талмуде — сатан мекатрег, т. е. «сатан-обвинитель»), как внеличностное воплощение «злого помысла», рождающегося в душе человека благодаря данной ему свободе воли, то первый наделен гораздо большей свободой воли и выступает прежде всего как личность, как главный совратитель, искуситель всего человечества, как Архивраг Бога и человека, как абсолютный полюс зла, порой кажущегося непреодолимым и почти равносильным Богу. Тем не менее христианство всегда ощущало тонкую грань, отделяющую подобное прочтение образа сатаны от опасного и разрушительного для монотеистического сознания дуализма (в частности, иранско-персидского, или зороастрийского), при котором Добро и Зло становятся практически равноправными и возможно поклонение сатане как высшей силе (что и происходит в сектах сатанизма). С.С. Аверинцев отмечает: «Как существо, воля и действие которого есть центр и источник мирового зла, сатана представляет собой известную аналогию Ангро-Майнью (Ахриману) иранской мифологии; принципиальное различие состоит в том, что, с ортодоксальной точки зрения (оспаривавшейся, впрочем, дуалистическими ересями типа средневековых богомилов), сатана противостоит Богу не на равных основаниях, не как божество или антибожество зла, но как падшее творение Бога и мятежный подданный Его державы, который только и может, что обращать против Бога силу, полученную от Него же, и против собственной воли в конечном счете содействовать выполнению Божьего замысла — «творить добро, всему желая зла», как говорит Мефистофель в «Фаусте» И.В. Гёте (перевод Б. Пастернака). Поэтому противник сатаны на его уровне бытия — не Бог, а архангел Михаил, предводитель добрых ангелов и заступник верующих в священной войне с сатаной»[650]. (Следует отметить, что гётевский Мефистофель «творит добро, всему желая зла», все-таки осознанно, а не невольно, и в этом смысле совершенно не похож на канонический христианский образ сатаны.)