Библия ядоносного дерева

Конечно, я по-прежнему люблю читать. Теперь, когда я в здравом уме, я читаю по-другому, однако возвращаюсь и к своим старым друзьям. Никаких Носники Дилимэ. «Это письмо мое Миру / Ему, от кого – ни письма…» Трудно найти более подходящие строки для погруженного в раздумья взрослого. Но я читала только первую половину строфы, игнорируя окончание: «Эти вести простые – с такой добротой – / Подсказала природа сама». Недавно в мамином доме я нашла свое запыленное «Полное собрание стихотворений Эмили Дикинсон» с полями, испещренными моими старыми палиндромами и перевертышами: а вода течет адова; овиж олз – зло живо… – каркала тогдашняя Ада. Интересно, какое именно зло она имела в виду?

Сколько детской энергии я израсходовала на переживания из-за того, что считала предательством со стороны всего мира вообще и Лии в частности. Меня это предательство гнуло в одну сторону, ее – чувство вины в другую. Мы построили жизнь вокруг недоразумения, и если бы я попробовала вынуть этот стержень и все исправить, то рухнула бы плашмя. Недоразумение – мой краеугольный камень. А если подумать, то не только мой, но и каждого. Иллюзиями, принятыми за истину, вымощена дорога у нас под ногами. Они – то, что мы называем цивилизацией.

В последнее время я начала собирать старые книги, прославившиеся опечатками. В них – масса иронии. Особенно в Библиях. Конечно, я не видела ни одного оригинала, но в те эпохи, когда книгопечатание было редкостью, в каждый данный отрезок времени имело хождение лишь одно ее печатное издание, и люди знали его наизусть. Содержавшиеся в нем опечатки становились знамениты. В 1823 году, когда Ветхий Завет появился со стихом: «И встала Ревека и верблюды ее…» ^[144] – верблюды вместо служанок – эту Библию окрестили «Верблюжьей». В «Львиной Библии» 1804 года издания сыновья выходили из львов, а не из лона, а в «Библии убийц» 1801 года, в Послании Иуды (1:16), ропотники не роптали, а убивали. В «Библии стоящих рыб» рыбаки, вероятно, застыли в изумлении, увидев, как рыбы (а не рыболовы) стоят на берегу от Ен-Гадди до Эглаима. Потом было еще с десяток: «Па́точная Библия», «Медвежья Библия», «Жучья Библия», «Уксусная Библия»… В «Грешной Библии», в Евангелии от Иоанна (5:14) вместо «…ты выздоровел; не греши больше» было напечатано: «ты выздоровел; греши больше»! Бог есть любовь! Вобюл тсе гоб!

Обожаю эти забавные опечатки. Они наводят меня на мысль: интересно, какую Библию написал бы мой отец в Африке? Мы приехали туда со столькими впечатанными в нас ошибками, что не можем знать, какие из них произвели на местную паству неизгладимое впечатление. Помнят ли они еще папу, высокого, стоящего перед ними и провозглашающего: «Папа Иисус бангала!»?

Я помню. Всегда вспоминаю его таким. Мы – равновесие между своим ущербом и собственными прегрешениями. Он был моим отцом. Ему я обязана половиной генов и всей историей его жизни. Ошибки – неотъемлемая часть сюжета. Я рождена от человека, который верил, что не может изрекать ничего, кроме истины, а ведь именно он оставил на все времена «Библию Бангала» – «Библию ядоносного дерева».

Книга седьмая. Глаза в кронах деревьев

Живот, скользящий по ветке. Широко разинутая пасть, синее небо. Я – «все, что здесь есть». Глаза в кронах деревьев никогда не мигают. Ты молишь вместе со мной свою дочь-сестру-сестру об освобождении от бремени, но я не зверек, и не мне судить. У меня нет зубов и нет причин судить. Если испытываешь грызущую боль в костях, то это – ты сама, твой голод.

Я – мунту Африки, мунту одного ребенка и миллиона других, умерших в тот же день. Я – твое непослушное дитя, ставшее хорошим, потому что, когда дети умирают, они бывают только хорошими. Это наша победа на великом долгом пути и твой проигрыш. Мать скорбит о том, что помнит, а помнит она то свое бесценное дитя, уже ставшее жатвой времени, и не смерть в том виновна. Мать видит невинность, нетронутое царство великого павшего вождя, огромную пробоину в форме ребенка, не перестающего расти и становящегося великим. На самом деле мы – совсем иное. Ребенок мог вырасти и стать скверным или самой добродетелью, но скорее всего был бы обыкновенным. Совершить много ошибок, причинить тебе боль, заглотить враз целый мир. Но ты отослала нас в какое-то другое царство, в котором мы, отрешенные, двигаемся через лес, где ни одно дерево не падает под лезвием топора и где все так, как никогда не могло быть.

Да, все вы соучастники падения, и да, мы ушли навеки. В небытие такое странное, что его следует назвать как-то по-другому. Назовем его мунту: то, что здесь, с нами.

Мама, подожди и послушай. Вот ты ведешь своих детей к воде и называешь это историей гибели. А вот что вижу я: лес. Деревья – как мускулистые животные, выросшие сверх меры. Лианы сплетаются с себе подобными и тянутся вверх в борьбе за солнечный свет. Змеиный живот скользит по ветке. Купы побегов, выгибая шеи, прорастают из корней деревьев, высасывают жизнь из смерти. Я – сознание леса и знаю: лес пожирает себя и живет вечно.