Библиотека плавательного бассейна

— Да, пожалуй, — ответил я, — но неважно в ней разбираюсь. Я делал снимки, когда учился в Оксфорде, но, по-моему, они ничего особенного собой не представляют.

— Берегите их, Уильям, берегите! — предупредил он. — Никогда не рвите фотографии, Уильям. Это частица жизни, запечатленная навечно. Если вы прославитесь, в чем я ничуть не сомневаюсь, людям захочется их увидеть. Я и сам нынче снова популярен, и, уверяю вас, у меня всё купят. Честно говоря, за последнее время я продал кучу старья, но людям из «Кристиз»[35] всё это нравится. Видите ли, я в некотором роде фигура временная, зависящая от капризов моды. Бывает, предложишь фотографии для продажи с аукциона и обнаруживаешь, что тебе передается аура знаменитых имен. Составитель аукционного каталога назвал меня «непризнанным мастером послевоенной британской мужской фотографии». Сейчас я, знаете ли, немало выручаю за свои работы. Но с другой стороны, поверьте, из-за этого я ужасно страдаю, мне очень хочется забрать все снимки назад.

— Я сказал Уильяму, что ему следует побывать у вас в студии, — заявил Нантвич.

— Ну конечно, мой дорогой. Вот освобожусь немного и буду страшно рад вас видеть. A ce moment[36] мне нужно закончить очень тяжелую работу, а потом — милости прошу. Как знать, может, я сделаю несколько ваших небольших портретов — в одежде, разумеется. Думаю, с вами у меня получится интересный сюжет. У вас типично английская наружность — золотистые волосы, румянец, длинный прямой нос. И все же мне не по душе анонимные портреты в стиле вашего знаменитого Уайтхейвена. Меня привлекает изучение характера.

Уже во второй раз возникло такое чувство, будто меня оценивают с профессиональной точки зрения.

— Ну что ж, посмотрим, — сказал я, радуясь новой возможности позировать, но отнюдь не желая действовать наспех и быть втянутым в какое-нибудь сомнительное дело.

— Ну, и как продвигается очень тяжелая работа? — подозрительно небрежным тоном спросил Нантвич.

— Очень рад был познакомиться, — тонким, пронзительным голосом сказал Стейнз, переведя разговор на другую тему с внезапностью, достойной самого Нантвича. Мы снова пожали друг другу руки — он уже собрался уходить. — Берегите себя, Чарльз, — посоветовал он.

— Типичная баба, — сказал после минутного молчания мой гостеприимный хозяин. — И все-таки по-прежнему страшно талантлив.

Вид у него был очень усталый, и я тоже засобирался.

— Большое спасибо за обед, Чарльз. Я прекрасно провел время.

Нантвич удивленно посмотрел на меня.

— Вам понравился наш старинный клуб? — спросил он. — Здесь недурно, правда?

На его порозовевших щеках бойко разветвлялись тонкие жилки, но запали темные глаза, и казалось, что он вот-вот уронит свою большую голову на грудь и уснет. Мне вспомнилось, как он упал замертво на пол уборной. Я чувствовал симпатию к старику и радовался, что пришел в гости к нему, а не к болтуну Стейнзу, личности довольно темной.

— Все-таки надеюсь, что скоро мы еще немного поболтаем, — сказал он. — Да и в бассейне, конечно, увидимся.

И вновь мне показалось невероятным, что этот человек способен выдерживать физические нагрузки. Словно прочитав мои мысли, он объяснил:

— По-моему, вода очень… полезна для здоровья. Только плавая — если это можно назвать плаванием, — я чувствую себя молодым. Люблю побултыхаться в водичке. Плюх-плюх, бултых-бултых…

Спустившись вниз, я решил перед уходом отлить. Уборная находилась в стороне от вестибюля, в коридоре, где висели портреты меньшего размера, но более яркие — главным образом конца викторианской эпохи и времен Эдуарда. Из-за аляповатой живописной манеры люди, позировавшие художникам, производили впечатление жуликоватых, вульгарных типов. В дверях уборной я столкнулся с выходившим оттуда Стейнзом, и тот, издав радостный возглас, тут же сделал вид, будто мы не знакомы. Стоя у писсуара, над наклонной полосой листового стекла, мешавшей старым хрычам мочиться на башмаки, я услышал чей-то голос:

— Обед понравился, сэр?

Это был Реймонд, наш официант, которого я сперва не заметил. Когда я оглянулся, он перехватил мой взгляд в зеркале.

3

Я очень жалел, что ездить приходится в основном по Центральной линии. На ней ничего нельзя купить. Там нет ни таких допотопных открытых платформ, как на линии «Дистрикт», где рельсовый путь окутан непроглядной изморосью, ни закопченных подземелий Северной линии, ни современных замысловатых пересадочных узлов линии Пиккадилли. Почти на всем своем протяжении она представляет собой огромную мрачную канализационную трубу, и хотя некоторые ее станции — «Холланд-Парк», «Сент-Полз», «Бетнал-Грин» — не лишены исторического значения, во время моих ежедневных поездок всё впечатление портили гулкая пустота «Ланкастер-Гейт» и «Марбл-Арч», а также мусор и шум «Тоттнем-Корт-роуд», где я выходил. Я знал, что где-то на этой линии есть станции-призраки, но уже потерял надежду разглядеть за окошком их неосвещенные платформы, а может быть — в отблеске света, отраженного от рельсов, — заодно и указатели, и веселые рекламные объявления давно минувшего десятилетия.