Бич Божий

— Ты никогда не одолеешь его в схватке один на один, — произнёс по-латыни странный писклявый голос, словно прочитавший мои мысли. — Тут нужен ум, а не только сила и ловкость.

Я обернулся. Это был карлик, устроивший вчера настоящее представление. Кажется, его звали Зерко. Ну и чудище! Коротышка слез с дерева, на котором он сидел, спрятавшись за ветвями.

— Разве я просил твоего совета?

— Зачем его просить, если ты и так в нём нуждаешься?

При ярком дневном свете он выглядел ещё более жалко и убого. Меня испугали его тёмная кожа, плоский нос и широкие губы. Да и любой другой, впервые увидевший карлика, наверняка отшатнулся бы от него. Уши Зерко были слишком велики для его головы, голова слишком велика для туловища, а туловище — для коротких ног. К тому же он сильно горбился, его лохматые волосы торчали пучками, а безбородые щёки покрывали пятнышки оспы. Однако со всем этим уродством контрастировали глаза — большие и карие, как у животного, но светившиеся острым умом. Вероятно, Зерко вовсе не был глупцом, а лишь умело играл свою роль.

— Ты шпионил за мной?

— Шут следит за всем, над чем хочет посмеяться.

Сам не знаю почему, но я сухо улыбнулся.

— Ты планируешь посмеяться надо мной, глупец?

— Я уже сделал это прошлым вечером. Впрочем, ты и сегодня доставил мне удовольствие, когда служанка поманила тебя своими прелестями, а варвар усадил тебя на зад. Но, быть может, я невольно задел твоего друга гунна.

— Этот гунн — не мой друг.

— Никогда не утверждай, кто твои друзья, а кто враги. Фортуна переменчива, и вчерашний друг — это сегодняшний враг, и наоборот.

Мне стали любопытны быстрые ответы карлика.

— Ты говоришь на языке империи.

— Я родом из Африки. Мать бросила меня, приняв за шутку дьявола или природы, а чужие люди подобрали и продали. Я сделался шутом и переходил из рук в руки, пока не оказался в фаворе у Бледы. Он любил посмеяться и относился к юмору проще своего угрюмого, честолюбивого брата. Все прочие должны изрядно потрудиться, чтобы попасть в Гадес, но я побывал в нём в этой жизни.

Зерко приложил руки ко лбу и при помощи мимики изобразил жалость к самому себе.

— Кто-то говорил, что Аттила отдал тебя Аэцию, генералу Запада, но ты вернулся сюда из-за своей жены.

— О Юлия, мой ангел! Теперь ты меня раскусил. Я жаловался на ад, но обрёл с ней райское блаженство. Знаешь ли ты, что она тосковала по мне ещё больше, чем я по ней? Что ты об этом думаешь?

Я был ошеломлён. Бигилас сказал, что в отличие от Зерко эта женщина отнюдь не была уродлива, но подобные теплота и нежность показались мне просто немыслимыми.

— Значит, у неё оригинальный вкус.

Карлик рассмеялся.

— Или она умеет заглядывать внутрь, под кожу, не довольствуясь тем, что снаружи.

Зерко поклонился.

— Ты умеешь льстить, как истинный дипломат, Ионас Алабанда. Ведь это твоё имя, не так ли?

— Выходит, что ты всё-таки шпион.

— Я слушатель, а таких очень мало. Я многое слышу, а вижу ещё больше. Если ты расскажешь мне что-нибудь о Константинополе, то и я расскажу тебе что-нибудь о гуннах.

— А что мне рассказать тебе о Константинополе?

— О его дворцах, играх, еде. Я мечтаю о нём, как странник в пустыне мечтает о воде, изнывая от жажды.

— Что ж, он гораздо величественнее здешних мест, сейчас это самый большой город в мире. А что касается гуннов, то я успел понять, что они заносчивы, грубы, невежественны и что от них страшно воняет. Я не уверен, что о них можно узнать что-то ещё.

— Ты ошибаешься. Если тебе нравится Плана и ты презираешь Скиллу, то должен пойти вместе со мной.

Он двинулся на север по берегу реки своей характерной раскачивающейся походкой, одновременно комической и жалкой. Я заколебался. Мне всегда бывало как-то не по себе в обществе калек и больных. Однако Зерко не относился ни к тем ни к другим.

— Давай, давай. Ко мне трудно приноровиться.

Я замедлил свой привычный шаг, чтобы идти с ним вровень. Дети бежали вслед за нами и выкрикивали проклятия, но не осмеливались приблизиться к странному маленькому чудовищу и высокому загадочному римлянину.

— А как ты стал шутом? — спросил я, заметив, что он молчит всю дорогу.

— А кем ещё я мог бы стать? Я слишком мал, чтобы служить в армии или работать, и слишком невзрачен, чтобы быть поэтом или певцом. Так что для меня единственный способ спасения — потешаться над сильными мира сего.

— В том числе и над доблестным Флавием Аэцием?

— Самые умные люди обычно охотно смеются над собой.

— И ты такого мнения о знаменитом генерале?

— По правде признаться, он не любитель развлечений. Аэция нельзя назвать злым или тщеславным, он всего лишь отвлекается по пустякам. Он верит в идею, которая зовётся Римом, но без армии не в силах возродить его былое величие. По этой причине один день он сражается, на следующий — ведёт переговоры, а на третий — подкупает союзников. Он выдающийся человек и почти в одиночку удерживает Запад от распада. А соперники, конечно, презирают его за это. Невежды всегда ненавидят добродетель. Помяни моё слово, когда-нибудь Валентиниан накажет его за героизм.

— Но он ни разу не пришёл на помощь Востоку.