Бич Божий

— Нет, послушай! Я заставлю тебя послушать! — стала биться от гнева женщина. — Рыжий коротышка! Задушу своими руками! — и она бросилась к любовнику.

Неожиданно паракимомен, выскочив навстречу, заслонил своего повелителя и, как пику, выставил вперёд деревянный посох. Феофано в порыве злости выдернула палку из рук первого министра и сломала её о спину убогого. Евнух завизжал. Женщина вцепилась ему в лицо, стала бить, трясти, приговаривая с жестокостью: «Варвар! Дикий скиф! Уничтожу!» Подоспели гвардейцы, оттащили окровавленного Василия, а охранники Варды Склера мёртвой схваткой сжали руки и плечи императрицы.

— Нет! — плевалась она. — Отпустите, живо! Всех велю казнить! — Рухнув на колени, женщина заплакала: — Ну, пожалуйста... Иоанн... Пощади меня... Не бросай снова в монастырь... Буду жить в имении, не приеду ни разу в Константинополь... никогда...

Василевс, увидев, что опасность миновала, сел на троне уверенно и сказал твёрдым голосом:

— С глаз моих долой. Варда, проследи, чтоб её доставили на корабль. Всё уже готово, капитан знает курс — как договорились, на Кавказское побережье Чёрного моря, а затем в Армению, в монастырь Дами.

— Прояви снисхождение! — из последних сил прокричала императрица. — Ради прошлой любви!.. Ради нашей Анастасии!.. Заклинаю тебя!.. Не губи, сделай милость!..

Воины унесли её из Хризотриклиния. Склер, кивнув Иоанну, вышел вслед за ними. Слуги притворили открытые двери.

Рыжий армянин вытер о колени мокрые от пота ладони. Нервно произнёс:

— Господи Всесильный, помоги мне разлюбить эту женщину, проявить стойкость и не возвратить её с половины дороги!..

Киев, осень 970 года

Год назад, уезжая на Балканы после смерти матери, Святослав запретил заново отстраивать церковь Святой Софии в городской черте. И поэтому на Подоле, над Ручаем, в самом конце Пасынковой беседы, стали восстанавливать старый храм Ильи-громовержца. Все работы проводились на деньги прихожан, к лету 970 года подвели под крышу, на Ильин день открылись, а специально приглашённые из Переяславца-на-Дунае богомазы начали расписывать стены в августе.

Богомазов было два — собственно художник, по имени Феофил, и его подчинённый — мальчик Трифон. Жили они в гостином дворе на Подоле, говорили по-русски плохо и общались только с христианами. А когда однажды Настя задержалась в храме дольше обычного, стоя на коленях и отвешивая земные поклоны, к ней спустился мальчик с деревянных лесов и спросил по-гречески:

— Ты — Анастасия?

— Да.

— Я привёз для тебя записку. Из Переяславца. От Саввы.

У гречанки перехватило дыхание.

— Как он? Жив? — еле слышно проговорила она.

— При отъезде нашем находился в силе и здравии.

— Где записка?

— У меня в гостином дворе. Завтра принесу.

Вот письмо Милонега к Насте:

«Звёздочка моя, незабудка нежная! Я не видел тебя восемнадцать месяцев и четыре дня. Всё это время не случилось мгновенья, чтобы думы мои были не о тебе, каждый миг мыслями летел в княжеские клети, представлял: что ты делаешь? Как твоё здоровье ? Ночью ты приходишь ко мне во сне. Я целую твои ласковые пальчики и шепчу: “Милая, люблю! До безумия! До смертельных судорог!” — просыпаюсь, понимаю, что это сон, и рыдаю. Благо, что я один, и никто не слышит.

Наша военная кампания, поначалу победоносная, в этом году стала вязнуть, мы отдали грекам несколько городов и Преславу удержали только благодаря отъезду с фронта Варды Склера. Святослав приезжал давеча в Переяславец, злой и хмурый, клял союзников (печенегов и угров), говорил, что следующее лето всё решит: или мы останемся на Балканах с честью, или же покинем Дунай с позором.

Настенька, любимая! Мне так много надо тебе сказать, а пергамент маленький, да и Трифон стоит, торопит. Господа молю ежедневно и еженощно, чтоб не дал умереть, не позволив тебя увидеть. Да хранит тебя Бог!

Твой покорный раб Савва-Милонег».