Билет до Луны

Мы молча пьем чай. Ирка потихоньку барабанит пальцами по подстаканнику. Мне эти подстаканники всегда казались чем-то необычным, каким-то символом той жизни, которой никогда не было в детдоме. Может, из-за этого я, став взрослым, и начал собирать коллекцию этих подстаканников. А потом завел привычку проводить чаепитие не из чайного сервиза, а из стаканов. Жена сначала не одобряла такого увлечения, ворчала: «Все люди как люди — гостям чай в чашках чайных подают, а мы как в поезде!» Теперь сама ищет новые подстаканники по магазинам, а старые, коллекционные, — по блошиным рынкам.

— Мне иногда кажется, что ты и Юрка родились сразу взрослыми.

— Ну что ты, Ириш. И у нас детство было. Было ведь, Юр?

— Было, Вов. Было.

— Черно-белое? — встревает жена.

— Обычное.

— Жениться тебе надо, Вовчик. Когда осчастливишь нас свадьбой? — переводит разговор в другое русло Ириска.

Вовка отмахивается и отвечает, что все еще ищет свою половинку. А она, наверное, живет в другой части земного шара и ничегошеньки не знает о Вовкином существовании. Вовка шутит, что если бы у моей Ириски была сестра Карамелька — женился бы, не раздумывая ни мгновения.

Ирина уходит проверять тетради своих учеников. А мы пускаемся в воспоминания по второму кругу.

В тени гаражей

Я не стал писать о популярных тогда опасных играх с попытками получить острые ощущения. Мы вспоминали с Вовкой детдомовские годы. Табу на прошлое касалось только тех дней.

С чего начался тот день? Мы сидели на бревне. Скамейки у нас не приживались. Их либо дворовая шпана ломала, либо наша. Кучка малышей скатывала ковер. Его с утра вынесли на помывку. Старшая воспитательница каждое лето мыла все паласы. Утром ребята вытащили директорский ковер. Директорский не потому, что он из кабинета директора, а потому, что этот свой ковер директор сбыла нам взамен покупки нового. Старый, модный в семидесятых предмет советского быта получил инвентарный номер и стал детдомовской собственностью. На нем часто вповалку лежали обитатели «дэдэ», глядя на телевизионный экран.

Вечером тяжелый мокрый ковер пытались затащить обратно в здание. Длинный коверный шланг облепила малышня вместе с воспитательницей. Издалека эта группа была похожа на большую сороконожку, которую тащат муравьи.

— Помочь?

— Да уж помогите, ребята, пожалуйста. Тяжелый.

Мы заносим ковер в администрацию на первом этаже.

— Бросаем его тут. Пусть лежит до утра. Завтра все равно сушить. Вечно нашей Вере неймется: то ковры моет, то шкафы требует двигать, дескать, уютнее будет.

Среди персонала было негласное разделение на молодых и на опытных. Взгляды тех и других не всегда совпадали. Лавировать между двумя взрослыми мирами приходилось нам, детям.

В холле смотрели телевизор. Девчонки подпевали рекламе: «Ма-а-а-ма-а-а — главное слово в каждой судьбе-е-е. Ма-а-ма жи-и-изнь подари-и-ла мне-е и те-бе…» Ценили ли мы подаренную жизнь? Свою и чужую? Мы не думали об этом.

День, не торопясь, по-летнему, полз к закату. Вечер нес сложный запах бархатцев, дорожной пыли и жженых автомобильных покрышек. Из открытого окна кухни выполз аромат подгоревшей пиццы. Ни на что живое не похожий запах клея обещал временное забытьё. Опасные забавы. Они были. И были частыми в тени гаражей. Никому не нужные эксперименты с дыханием.

— Юрка, Юрка, очнись! — Меня кто-то тряс за плечи.

— Ну как? — Все ждали подробностей.

Я закрыл глаза. Полубредовое видение. Оно приходило ко мне тогда, когда моя температура делала резкий скачок к сорока градусам. Я распутывал огромный клубок ниток в каком-то сизом тумане. Нитки путались, это меня злило и лишало сил. Они обматывали меня, словно паутина громадного паука. Я помню, что нитки были яркие, какого-то бордового цвета. Опять накатило, словно я заболел. Ненавижу такое состояние беспомощности! Попытки распутать узлы из толстых ниток заканчивались одинаково — полной потерей сознания.

— Что делать? — все спрашивали друг друга, и каждый отводил глаза. — Оставить за гаражами и ждать? Или все-таки… Кто пойдет?

Послали Кольку, новенького, за нашей воспитал кой.

— Доигрались, паразиты! Неси нашатырь! Он в шкафу с краю, в нашей воспитательской.

Лариса Ивановна отдает приказ Кольке, а меня пока хлопает по щекам, пытаясь привести в чувство.

— Слава богу, очухался! Вам что, дуракам, жить надоело?! Себя не жалко, нас хоть, идиоты, пожалейте! — Тревожность уходит с лица Ларисы Ивановны.

Взгляд ее серых глаз не режет сталью. В нем беспокойство. Я понимаю, что и она такой же человек, как и все. Вся эта строгость наносная, а сними ее, как шелуху с лука, и будет тебе просто человек.

— Да чо вас-то жалеть? — заступается за меня и всех нас Колька Копытин.

Колька (Копыто) недавно переведен из приемника, куда попал за бродяжничество. Малый шебутной. Сказал, что, после того как его в приемнике постирали в ванне вместе с одеждой, у нас еще вольготно живется. Сначала Копыто пытался прессовать младших, но ему не повезло в этом начинании, потому что один из младших оказался братом старшего.

— Поогрызайся мне еще! Узнаю о подобном — все в специнтернат поедете!