Билет на проходящий

Несколько раз ходила Анна Анисимовна на станцию, гребя резиновой обуткой весеннюю грязь, но желающих купить сруб не находилось. Одни просили повременить, пока подкопят деньги, другие вообще отказывались.

Как только приходила со станции, заявлялся Зырянов. Спрашивал ухмыляясь:

— Ну где твои покупатели?

Анна Анисимовна старалась не подавать вида:

— Приедут скоро. Трахтор ищут, хотят разом увезти.

Но Зырянова не перехитришь. На станции у него бдительный глаз — сын Денис. Через него узнавал во всех подробностях о безуспешных хождениях Анны Анисимовны.

— Таскайся, таскайся, — щурился. — Никто его у тебя и за сотню не купит. Пожалеешь тогда.

— Пускай стоит. Есть не просит, — упрямо повторяла Герасимова.

Но сруб простоял недолго. Зырянов приходил на пригорок каждый день и вертелся здесь часами. Кружил вокруг сруба злой, нетерпеливый. Видимо, боялся, что его могут опередить, что найдется более сговорчивый покупатель. А упускать давно приглянувшееся ему не хотелось. Таких ядреных, гладких, будто свеча, бревен, какие были уложены в сруб, Зырянов знал, даже в самых дальних лесах теперь непросто найти.

— Войди же в мое положенье, хоть четыре сотни дай, — первая не выдержала Анна Анисимовна.

Она устала от каждодневных хождений и окриков Зырянова. А тут корова осталась на одной ржаной соломе, Степан опять попросил помощи… Были причины отчаяться.

Зырянов только того и ждал.

— Две с полсотней — красная ему цена, — повторял с раздражением. — Больше ни копейки не дождешься.

Как ни билась Анна Анисимовна, как ни торговалась, вынуждена была уступить сруб за бесценок. Вскоре на пригорке остались от него только вмятины в земле и мелкие почерневшие щепки.

Но самое горькое для Анны Анисимовны началось потом, когда Зыряновы ставили новый дом. Перевезли они сруб на тот берег Селиванки, где в прошлом стояла изба Герасимовых. Взялись за строительство с размахом. Сруб разобрали, бревна заново обтесали, и они посвежели, будто только что доставили их из лесу. Быстро подвезли шифер, тес, кирпич, стекло. Поднимали дом по тому же порядку, что и у Аристарха Зырянова — с шиферной крышей, верандой, обширным двором, палисадником. Семь окон заблестели на солнце: пять — с уличной стороны, два окна — по бокам. Вселился в дом Тимофей Зырянов с молодой женой — учетчицей фермы Полиной. И бывший огород Герасимовых, которым до того владел Аристарх Зырянов, перешел в собственность новой семьи.

Каждый раз, когда Анна Анисимовна глядела из окна своей избы на те хоромы за Селиванкой, со спускающимся к берегу речки огородом, в глазах ее делалось темно и сердце обдавало сквозняком… Чужое раздолье на извечном герасимовском месте, богатство, заквашенное на ее и мужнином поте… Разве могла она спокойно вынести это?

И некому было поведать о своей горечи, не у кого искать сочувствия и поддержки. Степану про сруб ни слова не написала, боясь расстроить его и помешать учебе. Думала: приедет — сам все увидит. Но более всего хотелось ей, чтобы сын ни о чем худом не узнал. Надеялась, покуда Степан закончит институт, сладить пятистенок или купить готовый дом и встретить родимого в нем.

Однако время шло, а на пригорке дым валил из трубы все той же старой избы. Нельзя сказать, что она совсем обветшала. Анна Анисимовна почти каждый год старалась что-то в ней подправить. Местные и станционные плотники заменили гнилые бревна в стенах, расширили двор, поставили новые сени. И тес на крыше был еще хорош. Но никакой ремонт не мог придать избе гордую стать. Она будто захромала, давнув правым углом землю, и этот изъян не скрашивали даже обнесенные штакетником березки перед двумя, тоже покосившимися, окнами. Хозяйке тем более было обидно: изба стояла у всей деревни на виду. И, глядя на нее, в Марьяновке судили о жизни, о судьбе Герасимовых.

Еще больше опечалилась Анна Анисимовна после того, как на пригорке, рядом с ее усадьбой, построили здание начальной школы. Высокое, на кирпичном фундаменте, под жестяной крышей, оно снисходительно смотрело широкими, с голубой каемкой окнами на свою кривобокую соседку. Скрытую насмешку примечала Анна Анисимовна и в глазах молоденьких учительниц, и на лицах ребятишек, когда они проходили мимо ее хозяйства.

Мрачная шла она с улицы в избу. Но перешагивала порог, садилась у сундука, доставала со дна его сверток, перевязанный шелковой тесемкой, и лицо ее прояснялось. Она неторопливо перебирала старательно разглаженные кредитки, белые и желтые монеты и вздыхала, довольная.

Сверток набухал и тяжелел. Каждый раз, вернувшись со станции с пустыми бидонами, Анна Анисимовна откладывала рубль с мелочью, а то и трешку. Но, конечно, самый большой доход, как и прежде, она ожидала от огорода. Мысленно прикидывала, сколько грядок займет нынче огурцами, морковью, луком, сколько картошки повезет в следующую весну на базар. «Будет добрый пятистенок! — упрямо думала Анна Анисимовна, туго перевязывая тесемкой сверток со сбережениями. — Не нонче, дак через год».