Билет на проходящий

В другой рамке, тоже висевшей в переднем углу горницы, теснились мелкие, изрядно пожелтевшие фотографии. Отсюда, от окна, лица на них почти не различались. Но Анна Анисимовна мысленно видела и маленькую дочку, завернутую в стеганое одеяльце домашнего пошива, и старшего сына Егора, с гармошкой, в кругу марьяновских девчат, у которых теперь такие же взрослые сыновья. Много годов прошло с тех пор, как земля приняла Верку и Егора. Дочка померла в грудном возрасте от кори еще в тридцать третьем. Егор погиб восемнадцати лет за тысячи верст от Марьяновки, под деревенькой с нерусским названием в последние месяцы войны. Остался в живых только Степан, меньшенький, родившийся в сорок втором. Сберегла его как-то от хворей, которых в войну было не перечесть.

Грустные воспоминания вызвала пожелтевшая карточка, где Анна Анисимовна была снята вместе с мужем. Она — высокая, стройная, в длинной черной юбке и белой кофте, с коротко подстриженными, закрывающими уши волосами, какие носили молодые женщины до войны. Он — чуть пониже ростом, с ежиком волос над широким лбом и в мешковатом суконном костюме в полосочку. Лицо Архипа Даниловича на фотографии расплылось, глаза сделались едва приметны, а вот полосочки на пиджаке проступали четко, будто в них и заключалась вся суть. Даже сейчас, спустя три десятка лет, Анна Анисимовна все еще была в обиде на районного фотографа, который так небрежно обошелся с лицом Архипа Даниловича.

Правда, остались от мужа на память и другие карточки. Никогда не любивший глазок фотоаппарата, робеющий перед ним, на фронте он снимался много раз. Видимо, спешил запечатлеть себя живого в жестоких и непредвиденных обстоятельствах войны… Но Анне Анисимовне дороже всех была та, единственная свидетельница их счастливой и молодой поры. В неотутюженном костюме, с наивно-простым лицом деревенского мужика Архип казался ей понятнее и роднее.

За окном заполоскалось далекое, протяжное мычание. Анна Анисимовна перестала вязать, прислушалась. Мычание донеслось снова, на этот раз сильнее. Она встала, выглянула в окно и сразу зажмурилась. Солнце уже опустилось почти над самым горизонтом и светило прямо в глаза.

— Пойду встречать скотину. И тебе молочка парного опосля принесу, — заторопилась Анна Анисимовна, погладив улегшегося на подоконнике котенка.

Сменив у порога домашние тапки на кирзовые сапоги, она спустилась по невысокому крыльцу в полутемный крытый двор, вытащила из деревянного ларя и поставила на газетку накрытый салфеткой ковш, а рядом положила толстый, мокрый от рассола огурец. Угощение предназначалось для особого сегодняшнего случая. А случаем этим был выгон скота на пастбище. У Герасимовой ходили в деревенском стаде корова и две овцы, и каждую весну, вот в такой же день, она задабривала пастуха медовухой собственного приготовления.

Открылись настежь створки ворот, и во дворе с поленницами дров и горкой слегка зачерневшего сена у хлева сразу посветлело. На улицу Анна Анисимовна вышла, засучив до локтей рукава бордового платья и прихватив хворостину. Привычно посмотрела с высоты пригорка на Марьяновку. Было слышно в вечерней тишине, как гремят во дворах ведра, сплетаются неторопливые мужские и бабьи голоса. Там хозяйки тоже готовились к дойке. Некоторые с хворостинами стояли у своих ворот.

Анна Анисимовна, прислонившись спиной к палисаднику, стала смотреть на лесочек, который от пригорка отделял широкий, с зазеленевшей травкой на неглубоком дне и по бокам, лог. Пастух Никодим Ануфриев каждый год гонит стадо в деревню через этот лог, мимо ее избы. И теперь мычание коров доносилось с той стороны. В просвете меж берез и рябин с едва проклюнувшимися листьями мелькали их пестрые бока.

И вот стадо выплеснулось из лесочка. Впереди черно-белыми клубками катились овцы. За ними беспорядочно брели коровы, стосковавшиеся по хлеву и ласковым окрикам хозяек. Стадо на минуту скрылось в логу, потом разноцветными валами накатило на пригорок, с ходу растекаясь по нему. Раздался оглушительный, как выстрел, удар кнута. Животные испуганно сбились в кучу, пропуская вперед пастуха. И уже шли за ним на почтительном расстояний, то и дело озираясь на извивающийся в майской траве длинный кнут со жгучей хлопушкой из черного конского волоса.

Пастух Никодим поднимался на пригорок со стороны лога, заложив за спину руки, важный и торжественный. На голове его золотилась сдвинутая набекрень соломенная шляпа, на запястье левой руки сверкали часы. Пастух нарочно отогнул рукав пиджака, чтобы встречные заметили блестящий ободок. И сам пиджак, ладно сидевший на его не по-стариковски крепких плечах, был чисто отстиран. И коричневые брюки, заправленные в белые шерстяные носки, хоть и мятые, смотрелись. Ноги у Никодима за день отяжелели, желтые сандалетки скользили по гладкой, как шелк, траве. Но пастух старался держаться прямо и молодцевато. Впалые щеки его были чисто выбриты, и он поминутно поглаживал их ладонью.

«Ишь, вырядился, будто на именины идет», — усмехнулась Анна Анисимовна.

Поравнявшись с ней, Ануфриев приподнял шляпу и весело поздоровался: