Билет на проходящий

— Многие лета тебе, Анисимовна! Как живется-можется? Какие вести шлет Степан из столицы?

— Вести добрые. Обещается скоро в гости приехать.

— Так-так… Давно уж он не был в Марьяновке. Отчего в прошлые лета не приезжал?

— Некогда ему было. Одно лето писал: мама, посылают нас, институтских, в Казахстан хлеб убирать. В другой раз в каникулы чё-то далеконько они строили. А прошлым летом опосля института на работу устраивался, опять домой не мог никак вырваться. Теперича уж все ладно у его, написал недавно, мол, мама, шибко соскучился по Марьяновке…

— Как не соскучиться, — поддакнул пастух. — Тут вырос, босиком по этим вот травкам бегал, водой нашей Селиванки умывался. Родное тянет любого, даже из самой Москвы-матушки. Поскорее бы уж приехал Степан, больно охота на него поглядеть.

Никодим сдвинул на затылок соломенную шляпу, отчего стал моложе, и с хитроватой улыбкой опять подбавил огня:

— Доброго молодца ты вырастила. Вон куда — аж до самой столицы пробился своим умом. Из всей Марьяновки, кажись, он там один-единственный. А ежели еще учесть его докторскую специальность, то тебе, Анисимовна, вовсе царицей надобно ходить по тутошним дорожкам да улочкам.

Анна Анисимовна, конечно же, догадывалась, куда гнет Никодим льстивыми речами. Всякий раз, встретив ее у ворот, пастух принимается усиленно расхваливать Степана и житейский опыт самой хозяйки, явно рассчитывая на радушие и гостеприимство. И Анна Анисимовна не может сердиться на него. Приятно ей слушать рассуждения Ануфриева насчет Степановых удач. Так приятно, что не может удержаться, расплывается в улыбке. И на этот раз она нарочно тянула с угощением, ждала расспросов о сыне.

А Никодиму уже не терпелось. Поблекшими, но еще зоркими глазами понукал хозяйку во двор, где, как он догадывался, застоялась в ковше янтарная медовуха. И озирался одновременно с беспокойством: коровы быстро обтекали его, устремляясь с пригорка в Марьяновку. А пастуху очень уж хотелось войти в деревню не в хвосте, а в голове стада, чтобы и другие бабы про себя отметили его усердие и тоже угостили бы.

— Так-так… Значится, живем-можем? — приговаривал Никодим, крутя жилистой шеей и подмигивая Анне Анисимовне.

И когда она наконец вынесла приготовленное угощение, пастух обеими руками ухватился за наполненный до краев ковш, не ожидая приглашения. Только и сказал: «Ну, будем здоровы» — и прирос губами к металлическому ободку. Цедил он медовуху с шумом, в горле его булькало, и выпуклый, как грецкий орех, кадык прыгал аж под самый подбородок.

— Скажу тебе, Анисимовна, — заговорил пастух оживленно, передавая пустой ковш хозяйке и хрустя соленым огурцом, — умеешь ты жить. Сына выучила, хозяйство большое одна на плечах тащишь, в колхозе робить успеваешь, и скотина у тебя послушная.

— Послушная, баешь? — рассердилась неожиданно Анна Анисимовна.

Она схватила за кривые, как ухват, рога подошедшую к воротам черно-белую дородную корову и гневно спросила растерявшегося Никодима, показывая на след кнута, пролегшего вдоль бочкастого живота Милки:

— Чё бьешь-то, коли она послушная? Може, из-за твоей дурости она сёдня целый литр молока сбросила! Уж сколько за скотиной ходишь, а ласки к ней у тебя ни грамма нету.

— Да ить их много. Не углядел я, Анисимовна, твою коровку, — кротко оправдывался захмелевший Никодим.

Желая, видно, смягчить хозяйку, пастух начал осторожно приглаживать на боку коровы шерсть, взлохматившуюся от ожога кнута. И тут же принялся жаловаться на свою судьбину:

— Прежде, сама вспомни, к скотине я относился уважительно. Злиться я стал с той поры, как старуху схоронил. Житье-то у меня нонче какое? На лугах днями один-одинешенек, приду в избу — опять никого. Дочки, как замуж повыходили за райцентровских, месяцами глаз не кажут. Орать на всю Марьяновку иной раз охота, так тошно бывает. Чего уж тебе, Анна, калякать, сама, чай, в эдаком положении.

— Жись у меня распрекрасная, Никодим, — гордо вскинула голову Анна Анисимовна. — Степа мой, коли пожелаю, в город к себе заберет. Вот женится он, внуков стану нянчить. А ты обзаведись ишо семьей, коли тоскливо. Вдовушками в Марьяновке хоть огород городи. Авось молоденьку подцепишь. Михалину Воеводину, к примеру.

— Молоденька со мной не удержится, не того я фасона, — самокритично заметил Никодим. — А Михалина — тем пуще. Огонь-баба, головешки одни от меня останутся. Старушка какая бы нашлась, был бы я довольнехонек…

И вдруг глянул на Анну Анисимовну с хмельной бесшабашностью:

— А ты за меня пошла бы, а?

— Чё же не пойти, давно о том мыслю, — насмешливо протянула та. — Вся бы Марьяновка нам позавидовала: невесте — шестьдесят, жениху — под семьдесят. Иди, Никодим, некогда мне с тобой шутки шутить.

Пастух опечаленно вздохнул и, спотыкаясь на кочках, припустил в Марьяновку. Но поздно было догонять стадо: коровы, заполнив улицу, поднимая дорожную пыль, уже растекались по деревне.