Билет в синема

Вернулись – за длинным столом на козлах посреди лужайки нагулявшая аппетит массовка. Стучат в нетерпении ложками: обедать, обедать! Нанятая прислуга расставляет посуду, режет хлеб, повар с помощником тащат из кухни дымящуюся лохань с кашей. Кулебяка, сладкий чай из кружек, яблоки на десерт.

– Эх, храпануть бы часик-другой! – потягивается, вставая из-за стола, Петров-Краевский.

– Никаких храпануть! – кричит Ромашков! – Все в палатку Бауэра! На примерку!

Через час – животы надорвешь! – столпились у дверей костюмерной ряженые из ярмарочного балагана: тулупы не по росту, бороды по сторонам, спадающие шаровары, лезущие на глаза шапки. Чтобы губы исполнителей не выглядели черными на нечувствительной к красному цвету ортохроматической кинопленке, Бауэр выкрасил их специальным черным гримом. Африка!

– Господа, все ко мне! – кричит в рупор Гончаров. Оседлал стул, раскладывает стопку бумажек на столике. – Повторяем сценариус, и за работу!.. Сцена первая, – читает с выражением, – «Разгул Стенки Разина на Волге». Волжский речной простор. Качаясь на волнах плывут переполненные струги с разбойниками. Все навеселе, возбуждены, наваливаются рьяно на весла, победно машут саблями, пиками и пищалями. На переднем челне Стенька Разин, в одной руке кубок, другой обнимает красавицу-княжну… – Госпожа Остапович! – гневный взгляд в сторону обольстительной, в шелковых одеждах Симочки, шепчущейся о чем-то с кучерявым статистом. – Прошу не отвлекаться, это касается и вас!

Жизнь заиграла новыми красками, ускорила бег. Сколько событий за эти не по-северному знойные летние месяцы! Изматывающих, до судорог в руках и ногах съемок на солнцепеке по двенадцать и больше часов в день, обретения опыта, случайных открытий. Веселья, неожиданностей, курьезов.

Речные эпизоды оказались самыми трудными, отняли много времени и сил.

– Как гребете? – бегал вдоль берега с рупором в руках Ромашков. – Вы что, господа, барышень никогда в лодках по пруду не катали? Навалились! Быстрей, быстрей! Пики, алебарды выше, руками махать! Кричите!

– Чего кричать? – голос с лодки.

– Боже, царя храни! Стихи! Что хотите!

Он крутил, прильнув к окуляру, ручку тяжелого «Урбана». Проплывали мимо лодки: передний струг, второй, третий, заворачивали по команде к берегу.

– Коля, не прозевай! – окликнул стоявшего по колено в воде с запасной камерой Козловского, тот кивнул головой: «вижу!»

Первая ладья заворачивала к берегу, плыла прямо на них. Стоявший в рост Петров-Краевский в полотняной рубахе и портках в обнимку с Симочкой, ряженая массовка на веслах. Лица отчетливые, струги вмещаются в пространство среднего кадра, не режутся по краям – то, что надо.

Он поправил слегка на резкость фокус.

– Куда вас, мать вашу! – крик Ромашкова.

Это надо же! Из-за ближайшего мыса выплыл дымя трубой неведомо откуда взявшийся паровой прогулочный катер с пассажирами. По-летнему одетая публика толпилась у борта, махала руками, весело кричала, краснолицый толстяк в чесучовой паре кинул, размахнувшись, в их сторону бутылку, прокричал:

– Шампанское господам артистам!

Работа нескольких часов коту под хвост, пересъемка. «Весла табань! – монотонный голос Ромашкова. – Весла суши!.. Жесты энергичней!.. Весла табань!.. Весла суши!.. Внимание рулевым: медленно заворачиваем!»

Сцены на берегу сняли достаточно быстро: обстановка напоминала театральную – со всеми ее неизбежными курьезами.

– Василий Павлович, ну, что ты с нами делаешь! – стонал Гончаров при виде плохо державшегося на ногах, энергично вживавшегося посредством возлияний в роль Петра-Краевского. – Повремени малость!

– Молодежь учи, я ученый, – отхлебывал из бутылки трагик. – Лира играл, Гамлета. Не твою туфту-былину.

– А вот насчет туфты попросил бы воздержаться!

– Будет тебе, драматург, – зевал Петров-Краевский. – Давай дальше снимайте. У меня спектакль через неделю у Казанского.

Это ему в конце-концов надоело. Времени в обрез, деньги летят на ветер. Чего резину тянуть? Не любивший ходить в упряжке взял бразды правления на себя. Козловского поставил на основную камеру, Леву на подхват. Сам – управляющий и постановщик, последнее слово за ним.

– Давай, Василий Михайлович, начинай, – торопил собиравшего на поляне массовку Гончарова. – Текст послушали, и к камерам!

Облысевший, с остатками посеребренной стерни на голове драматург тянул из кармана бумажки, принимался читать: