Билет в Зазеркалье

— От тебя, Геныч. У меня других мужчин нет. В отличие от тебя!

Потирая пылающую щеку, муж пробормотал:

— Уверяю, Нинка, у меня их тоже нет!

Инна саркастически усмехнулась:

— Ну да, ты у нас больше по любовницам шляешься. Учти, я буду рожать в любом случае. И это будет мой ребенок!

И только потом Инна узнала, отчего муж был так против ее беременности — вторая Инна, его Инна, была тоже беременна.

А потом наступил момент, когда лечащий врач, у которого она наблюдалась, после самого обычного теста принялся мямлить, юлить и предложил тест повторить. Инна потребовала от него объяснений, и тот увещевающе (отчего она сразу почувствовала себя еще хуже) сказал:

— Надо просто убедиться, что результат был неправильный…

— Что значит — неправильный? — потребовала объяснений Инна. — В каком таком отношении — неправильный?

И не могла поверить своим ушам, когда врач произнес возможный диагноз будущего ребенка, который при помощи повторного теста он хотел исключить: трисомия 21.

Синдром Дауна.

Исключить — или подтвердить.

Инна помнила ту среду, 17 июля (и потом в дальнейшем каждый год ждала с содроганием и отвращением этого дня, как будто бы это что-то меняло, но нет, уже ничего не меняло, потому что ничего изменить было нельзя), когда врач поставил ее в известность о том, что у ее сына с большой долей вероятности будет эта самая треклятая трисомия 21.

Синдром Дауна.

И она задала вопрос, который и до, и после нее задавали наверняка миллионы матерей:

— А ошибки быть не может?

Врач принялся долго, нудно, с избыточными медицинскими терминами рассуждать о вероятностях, возможностях и шансах.

И еще до того, как его монолог подошел к завершению, Инна уже наверняка знала: нет, не может.

Помнила она и вечер того дня, когда Геннадий, в кои-то веки приехав в подмосковный особняк сразу после работы (не заезжая ко второй Инне), даже и не повел бровью, когда жена путано поведала ему о том, что сообщил ей врач, и лаконично велел:

— Делай аборт.

Но более всего врезалось в память, конечно же, рождение Женечки. То, что сына она назовет так, в честь своего покойного отца, Инна решила уже давно — и без консультаций с мужем. Да, Генычу, ееГенычу, а быть может, и вовсе уже не ее, было решительно наплевать, какое имя получит его сын. Сын, которого он не хотел, которого он до последнего предлагал убить, а уже потом, после рождения — избавиться от малыша, сдав его в детдом. Вероятно, еще и жутко обиделся бы, если бы она дала мальчику имя отца Геныча, тоже покойного.

Инна настояла на том, чтобы роды были естественные, а не при помощи кесарева сечения, хотя врач, с учетом ее возраста, а также сопутствующих обстоятельств, настойчиво предлагал именно этот вариант.

Заслышав первый крик сына, долгий и истошный, Инна вдруг испугалась. Ведь ей предстоит сейчас взять крошку на руки.

А что, если она не сможет? Испугается? Поймет, что не в состоянии полюбить?

Но все страхи исчезли без следа, как утренний туман, когда ей подали этот красный, сморщенный, такой невероятно одухотворенный и — ей было бесконечно неинтересно, как это видят другие! — красивый комочек, который был ее сыном.

Смогла. Не испугалась. А полюбить… Что значит — не в состоянии полюбить собственного сына? Она ведь уже любила его еще до рождения, и это чувство только умножилось в триллион раз, когда она впервые увидела Женечку.

И тогда же, в ту долгую декабрьскую ночь, поняла, что это будет ее сын — не сын Геныча, ее Геныча (или теперь ясно, что уже давно, вероятно очень давно, не ее?), а только лишь исключительно, полностью и нераздельно ее сын.

Вероятно, это и был тот момент, когда она разлюбила Геныча, хотя крах их отношений и агония их любви начались намного раньше.

Намного.

Но в тот день, потеряв мужа, она обрела сына.

И это, как знала Инна, самая ценная сделка, которую она заключила в своей жизни!

Сейчас

Выстрел прогремел на весь бальный зал, и вслед за этим раздалось жалобное дребезжание, а сверху, из люстры, куда угодили оба патрона, посыпались сбитые хрустальные подвески.

В самый последний момент Инна, когда пальцы уже скользили по спусковому крючку, резко подняла дуло ружья, отведя его от беззащитного, распахнувшего в ужасе глаза Геныча.

И выстрелила вверх, в потолок, в люстру.

Сделала она это, потому что… Потому что просто не могла убить его, человека, которого когда-то любила. Причем не могла сделать это на глазах своего сына, да, ее сына, но также и сына Геныча, который бы по ее прихоти стал бы свидетелем смерти своего отца.

А вернее, убийства отца рукой матери.

Не могла.

— Мамочка! — услышала она знакомый голосок. — Мамочка!

Расталкивая замерших от ужаса, смолкших гостей, к ней ринулся Женечка, и Инна, отшвырнув ружье на пол, присела и обняла его. Сын прижался к ней, Инна почувствовала, что его трясет.