Биография Бога: Все, что человечество успело узнать

Вместе с тем в их решительном «нет» Скоту, Оккаму и средневековым авторам следует видеть нетерпимость новой ментальности. [581] По мере того как развивались философия, наука и технология, отказ от недавнего прошлого стал восприниматься как нечто обязательное в поиске истины. Быстрые экономические и технологические изменения, необходимость наведения порядка в новых национальных государствах, флуктуации отдаленных рынков, как и сообщения об экзотическом «новом свете», наводили людей на мысль, что вместо решений традиционных следует искать решения новые. Проблемы-то невиданные! Но такой подход был чреват огульным отказом от «пережитков старины». Гуманисты не без оснований считали себя сторонниками прогресса. Джаноццо Манетти, библеист XV века, сказал: «Все, что окружает нас, есть дело наших рук, рук человеческих. И когда мы видим это диво, то осознаем: мы способны творить вещи еще лучшие, еще более прекрасные, еще более совершенные, чем те, что мы делали доселе». [582] Однако это не означает, что средневековый подход к искусству, литературе и религии был полностью неправильным: просто он отражал иной мир. Желание начать с чистого листа можно понять, но впоследствии оно принесет религии большой вред. Стремление выбросить за борт недавнее прошлое особенно ярко проявилось у трех великих деятелей протестантской Реформации: Мартина Лютера (1483—1546), Ульриха Цвингли (1484—1531) и Жана Кальвина (1509—1564). Подобно ренессансным гуманистам, они не интересовались естественным богословием поздних схоластов и хотели веры более личностной и непосредственной. Более того, Цвингли и Кальвин оставались гуманистами до последнего вздоха. Их религиозное реформатство вдохновлялось, главным образом, духом Возрождения. В это время больших перемен было много религиозной неопределенности. Если средневековая религиозность неадекватна, то в чем состоит подлинное христианство? [583] Реформаторы стали выразителями религиозной атмосферы, которая хорошо чувствовалась, но еще не была ясно осмыслена. Реформация – лишь частный случай Великой Западной Трансформации. [584] В Лютере следует видеть не инициатора перемен, а представителя уже существовавшего течения.

...

В начале Нового времени героем был исследователь, самостоятельно проникавший в новые сферы мысли и опыта.

Раньше историки думали, что Реформация была преимущественно реакцией на разложение Церкви. Однако похоже, что в Европе уже шло духовное обновление, особенно среди мирян, которые перестали молчать перед лицом злоупотреблений. Общество менялось. Идеи и ритуалы, казавшиеся приемлемыми до Нового времени, стали вызывать отторжение. [585] Они уже не давали ощущения трансцендентных возможностей жизни, а вызывали лишь досаду. Вот как это описывает Лютер:

...

Хотя в монашестве я жил беспорочной жизнью, я ощущал себя грешником, человеком с нечистой совестью перед Богом. Я также не верил, что Ему угодны мои дела… Я был хорошим монахом и держался уставов столь строго, что если какой-либо монах вообще мог попасть на небеса соблюдением монашеских уставов, этим монахом был бы я. Все мои товарищи по монастырю могут это подтвердить… Однако совесть моя не давала мне покоя. Я вечно сомневался и говорил себе: «Ты неправильно это сделал. Недостаточно покаялся. Не упомянул в своей исповеди о том-то и том-то». [586]

В прошлом духовная жизнь монахов была, главным образом, общинной. Они слушали Священное Писание во время литургии. Lectio divina было вдумчивым, спокойным и даже приятным методом усвоения религиозных истин. Однако новомодный индивидуализм привел к тому, что Лютер погряз в собственных чувствах, в том самом «я», которое ему нужно было преодолеть. Ни один из средневековых обрядов и обычаев не затрагивал «печаль» ( tristitia ), наполнявшую его страхом смерти и унизительным ощущением собственного бессилия. [587] К тому же он терзался еще и стремлением к абсолютной уверенности (столь характерным для Нового времени).