Биография между строк

— В середине 30-х её мужа послали учиться в военную академию, а через год он погиб в Испании. Ну, а Кате выдали, получается, взамен комнатку на Зацепе. Обратно в гарнизон не вернёшься, ведь одна. Тут тебе и техникум, днём работала где-то. Потом всю войну отслужила на химическом производстве. Сгубила себя! Жалела, что детей не родила. С мужем — то по гарнизонам приходилось кочевать. Для Родины старались! Дамир Павлович её разыскал, когда улеглось время, уже к 60-м. Эту комнату помог получить, на могилы матери с отцом ездили. Вообще он старался всяческие вины заглаживать, ведь перед войной, по словам Кати от них письменно отрёкся, объявив себя сыном политкаторжанки. В конце сороковых Дамира Павловича в Москву служить перевели, в контрразведку, что ли.

Помолчали. Шкатулка — хранительница свидетельств жития, именно жития, а не жизни. Со временем всё прожитое преображается в житие. Не для потомков, наверное, для суда божьего.

— Можно нам посмотреть, — тихонько попросила Ира, — ведь Дамиру Павловичу сообщить надо, что родственники Николая нашлись.

«Старый деревянный ящичек с фотографиями и письмами обыкновенных людей, — разглядывая инкрустацию на шкатулке, Антон задумался. — Для всего мира — давно забытое прошлое, а для них, Водопьяниновых, разве не провидение?!» — Антон кожей ощутил, как прочерчиваются всё отчётливей лики доселе неизвестного его собственного жития.

Перво-наперво, что он увидел, подняв крышку, затерянную фотографию Маринэ. К счастью, никто рассуждать о находке не стал; женщины, не сговариваясь, углубились в пожелтевшие, крошащиеся листки, бережно один за другим извлекая их из конвертов. Матерчатый жёлто-оранжевый абажур уютно освещал пятно вокруг обеденного стола под камчатной скатертью с попыхивающим самоваром.

Дома-то, конечно, Ира тогда дала себе волю:

— На меня совсем не похожа, твоя Маринэ, эдакая молодая интеллектуалка.

«Ты бы ещё на Алину-Капитолину поглядела, — украдкой вздохнул Антон. — Фигура фотомодели, плюс три извилины в голове. — И почему в молодости так на крайности тянет»?

Поезд резво набирал ход.

«Прощай немытая Россия, — казалось, выстукивают колёса. — Страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, покорный им народ»…

А что за полтораста лет, в сущности, изменилось? Из собственной кожи не вылезешь, чужую судьбу не примеришь.

Когда огоньки поездных фонарей растворились в вокзальной мгле, две одинокие фигурки, нехотя, побрели с платформы. Зарядил дождь. Иру вдруг стало подташнивать.

— Поедем, мама, через центр, — предложил Виталик. — Развеешься, на вечернюю Москву поглядишь.

Проплыл мимо монумент Маяковского, заполыхала разноцветьем Пушкинская площадь с Макдональдсом на месте прежней уютной Лиры. Подмигивая, ручеёк автомобилей потянулся к спуску на Манеж. Ира вдруг почувствовала, как защипали уголки глаз: розовые лучики с башен Кремля словно обнимали знакомую громаду гостиницы. Вот зудил чёртик написать:

«Антоша с Иришей были здесь», — когда однажды на балконе кафе они, влюблённые, потягивали коньяк с шампанским, с высоты созерцая Манежную площадь. Огоньки пузырились в бокалах, их становилось всё больше и больше в туманной дымке….

Сын лихо обвёл машину вокруг гостиницы и притормозил у светофора на Театральной. От толчка мелькнула вороватая мыслишка:

Вдруг, плюнув на всё, Антон действительно решит остаться за бугром? И как тогда? Правда, времена уже не те! Но «доброжелатели» покуражатся вволю…

Словно утверждая обратное, «Копейка» резво одолела лубянский подъём. Поверх голов строго смотрел с пьедестала Железный Феликс. Его застывший взгляд, словно вопрошал:

«Разве можно судить за любовь?»

И вмиг сняло тошноту со слезами, а современных диссидентов с их болью за всё человечество сменила в сознании далёкая фигура Даши Водопьяниновой…

— О каких записках дедушки отец говорил? Про Антона намекал? — вдруг поинтересовался Виталик.

— В молодости Антону случилось неудачно жениться, — со скукой в голосе отстранилась Ирина и, поразмыслив с секунду: «лучше уж самой», коротко пересказала сыну историю.

— Удачно или неудачно, вопрос спорный, — философски прокомментировал рассказ Виталик. — Всё предопределено! Иначе бы он тебя не встретил! …А наш Антон, оказывается, ещё смолоду в сердцеедах ходил, а с виду не скажешь, такой тихий-тихий, — неожиданно хмыкнул он, добавив газу.

Глава 17

Холёные попутчики по купе, эти уж как пить дать, все поголовно с синими служебными паспортами! То-то угомонились, когда поезд, миновав Подмосковье, добавил ходу. Движение — лучшее лекарство от душевных невзгод. Аксиома. Уставясь в темноту за окном, Антон решительно подверг мозговой атаке конструкцию новой плазменной пушки. Ночь сменилась днём, а он так и не сомкнул глаз. Движение! Проходили по вагону пограничники с овчарками, таможенники, сельские жители на полустанках выпрашивали мелкие советские купюры. Кто носит их в пижамах? Идеалисты. Летело время, неслись серые бесцветные облака, незаметно поезд подкрался к берлинскому вокзалу.

Встречающий коллега по-русски изъяснялся чисто: