Биография отца Бешеного

- Ладно, Бог с тобой: возьму, но учти: ослушаешься - сам пристрелю! вполне серьезно заметил он.

Рано утром на двадцать третий день моего пребывания в Афгане я забрался в боевой вертолет. Кроме Полковника и меня, там были пилот и бортинженер, по совместительству и стрелок. Благополучно взлетели и примерно через час оказались в горах Кандагара. Ничто не предвещало трагедии: мы о чем-то разговаривали, помнится, даже шутили. Неожиданно послышались какие-то удары по корпусу вертолета, и я не сразу сообразил, что по нам стреляют из пулемета. Вертолет дернулся: видно, зацепило пилота, я встал, чтобы помочь ему, и, вероятно, это спасло мне жизнь. Через мгновение увидел, как лицом вниз упал бортинженер, а меня, словно ломом, ударило в живот. Помнится, даже подумал: чего это Полковник дерется, и... потерял сознание.

Пришел в себя на земле. Как мы сели? Пилот неподвижно лежал у подбитого вертолета рядом с убитым бортинженером.

- Клумба! Клумба! Я Тюльпан! Я Тюльпан! Прием! - услышал я голос Полковника.

- Тюльпан! Тюльпан! Я Клумба! Я Клумба! Прием!

- Пошлите "вертушку" в квадрат...

Больше я ничего не услышал: снова потерял сознание. Следующий раз пришел в себя, когда рядом шумели винты другого вертолета и словно откуда-то с небес слышался голос Полковника:

- Посмотрите: он, кажется, еще жив... - И через мгновение кто-то подхватил меня на руки и понес, а я вновь потерялся...

Не буду описывать свое исцеление: ничего запоминающегося, замечу лишь, что хирург, сделавший мне операцию, сказал:

- Ты, парень, видно, в рубашке родился: чуть выше - и...

Двадцать три дня... Много это или мало?.. За эти дни я даже не успел толком запомнить свою фамилию и имя: Иван Петрович, Петр Михайлович, Сидоров, а может, Петров: важно ли это? Для меня - нет! Потом пытался разыскать Полковника, спасшего мне жизнь: не прикажи он проверить, жив ли я, остался бы на том плато в горах Кандагара, как остались тысячи наших парней, как остались тот пилот и тот бортинженер...

Мир праху их, сложивших голову на чужой земле!..

Двадцати трех дней "моего Афгана" мне наверняка хватит на всю оставшуюся жизнь. До сих пор иногда снятся светящиеся ненавистью глаза той афганки и изуродованное лицо хирурга. Как бы хотелось стереть эти кошмарные видения из своей памяти, но... Вполне возможно, что эти впечатления, полученные мною не только в Афгане, а также печально-трагический опыт тюрьмы придают мне силы, заставляют писать мои романы... Оставшись в живых, я словно в долгу перед тысячами захороненных в чужой земле, чьи могилы так и остались безымянными. Пусть мои романы, главным героем которых я сознательно сделал бывшего афганца, и станут МОЕЙ ПАМЯТЬЮ обо всех погибших в Афганистане и других горячих точках нашей планеты.

Работая над этой книгой, на презентации Ассоциации ветеранов всех локальных войн "Армада", я познакомился с Игуменом Киприаном, прозванном в Афганистане Пересветом. Это единственный в стране священник, имеющий личную печать войскового священника. За свое пребывание в Афганистане он лично отпел не одну тысячу наших военно-служащих. Господи, как же тяжело носить все имена в сердце своем...

Низкий поклон вам, батюшка Киприан Пересвет...

Вернувшись в Москву, я уже не мог довольствоваться теми сведениями, которыми обладал: мне их было мало. Стал встречаться не только с вернувшимися афганцами, но и с теми, кто имел хоть малейшее отношение к этой войне. И чем больше узнавал, тем острее понимал, что столкнулся с чем-то страшным, далеко пока мне не ясным. Крупицы получаемых сведений все чаще и чаще сталкивали с криминальными элементами. Что оставалось делать? Русская пословица гласит: "Назвался груздем - полезай в кузов".

Любая информация, освещающая мои поиски, - во благо. Прекрасно осознавал грозящие мне опасности, но я свое отбоялся, а потому пришел к убеждению: встречаться и говорить с любым, даже самым отпетым уголовником, если это поможет мне в поисках ПРАВДЫ!

В эти годы я встречался с самыми разнообразными людьми: калеки-афганцы и авторитеты криминального мира, "воры в законе" и даже бомжи. Первой реакцией большинства была откровенная если не враждебность, то неприязнь. Приходилось использовать все - обаяние, опыт, умение, чтобы разговор не оборвался. Поверив, что я действительно им сочувствую, а не гонюсь за сенсациями и не хочу принести им вреда, люди постепенно раскрывались. Я никогда не злоупотреблял их доверием даже во имя творчества. Ни один человек, поведавший мне свои тайны и откровения, не сможет предъявить мне претензий. Услышав некоторые их секреты, выданные под воздействием алкоголя, я не раз и не два спрашивал их уже в трезвом состоянии, о чем можно писать и говорить, а о чем нельзя...