Биография

Мне действительно надоело лежать в госпитале. Чувствовал я себя превосходно и, хотя Вера Ивановна была осторожна в прогнозах, верил — вылечился. Галя сказала нам, что без работы не останется, сразу же устроится в какую-нибудь больницу. Вслух мы не говорили о Василии Васильевиче, но думали о нем. Панюхин мотался по коридору, притихший, озабоченный, и я никак не мог понять, что удручает его больше — смерть Василия Васильевича или предстоявшая разлука с Галей.

Валентин Петрович попросил меня заехать к нему домой и выяснить, почему не приходит Клавка, — она не появлялась в госпитале вот уже три дня.

Около проходной меня остановил Никанорыч.

— Выписался?

— Да.

— Значит, тут, — он притронулся к своей груди, — получше стало?

Я сказал, что меня выгнали.

— Много шастал туда-сюда. Врачи этого не любят. Начальник госпиталя каждый день меня и Лизку шпыняет за то, что плохо следим. А разве за вами, кобелями, уследишь? Я и она соображаем — молодость своего требует, а врачам, видать, это невдомек. Сами небось в молодые годы хвосты трубами держали, а вам, получается, нельзя? — Недобро покосившись на окна кабинета начальника госпиталя, он ворчливо добавил, что меня обязательно примут назад, если болезнь снова проявит себя.

— Лучше не надо, — сказал я.

Никанорыч согласился — не надо, пожелал мне всего самого хорошего.

Анна Владимировна была на веранде.

— Чего в такую рань прибежал?

— Вытурили меня.

— За что?

Я объяснил. Она подумала.

— Может, это к лучшему.

Даша сказала то же самое.

Трамвай полз медленно, подолгу стоял на перекрестках, где не было ни светофоров, ни регулировщиков; лишь невозмутимость водителей предотвращала беду.

Дом, в котором жил Валентин Петрович, был приземистый, ветхий, деревянный. Поднявшись по шаткой лестнице на второй этаж, я остановился перед дверью, увешанной почтовыми ящиками разной величины с приклеенными к ним полосками бумаги, на которой были написаны от руки фамилии жильцов. Пахло прогорклым маслом, подгоревшей картошкой. Звонка не было. Я постучал. Мне открыла неряшливо одетая, непричесанная женщина с неприятным лицом.

— К кому?

Я сказал.

Ткнув пальцем в свежевыкрашенную дверь, женщина исчезла в длинном темном коридоре. За дверью хныкал ребятенок и раздавался торопливо-увещевавший Клавкин говорок.

Комната оказалась небольшой, квадратной. Стены были оклеены дешевыми обоями, потолок — белой бумагой, окна вымыты, пол выскоблен. Если бы не спертый воздух, то мне, наверное, очень понравилось бы тут. На одной половине комнаты, разделенной ситцевой драпировкой, стояла полутораспальная кровать, старенький шифоньер, подновленный лаком; на другой половине был диван с приколотой наискосок к снимке вышитой дорожкой и обеденный стол. В детской кроватке стояла, нетвердо держась на ногах, заплаканная девчушка с красными пятнами на лице — признаком кори или ветрянки. Чумазый малыш, передвигая по полу чурбачок, отчаянно дудел — он даже не взглянул на меня. На диване лежала старуха в телогрейке, в валенках, с платком на голове. Клавка была одета по-домашнему, но чисто, опрятно. Увидев меня, переменилась в лице.

— Полный порядок! — воскликнул я. — Только тревожится он.

Клавка смущенно улыбнулась.

— Я тоже тревожусь, но куда от них денешься? — Она показала глазами на ребятишек и старуху.

— Временами хорошо себя чувствую, а временами — озноб, — прошамкала старуха.

— Душновато у вас, — сказал я.

— Я то же самое говорю, а мамаша одно твердит — холодно.

— Холодно, — упрямо повторила старуха и, повернувшись лицом ко мне, спросила: — Валька-то как?

— Держится.

— Ирод! Девку с панталыку сбил, двух детишек ей сделал, а сам помирать собрался.

— Да не умрет он, мамаша! — чуть не плача, возразила Клавка.

— Вона какая. — В голосе старухи была любовь, гордость.

Клавка попросила меня успокоить мужа, сказала, что как только поправится дочка и встанет мать, сразу же приедет к нему.

22

Наступила осень — дождливая и холодная. В неглубоких лужицах лежали, распластавшись на дне, желтые листья. Особенно красивы были кленовые, напоминавшие неподвижных, причудливых медуз. Было сыро; по рельсам бежали чистенькие, словно бы умытые, трамваи; прохожие в прорезиненных плащах или с газетами, свернутыми трубочкой, с опаской поглядывали на небо, на котором клубились облака. Зонтики были роскошью: на тех, кто нес их в руке или под мышкой, поглядывали с завистью.

Слякотно было уже неделю — с того самого дня, когда внезапно поднявшийся ветер, порывистый и холодный, пригнал тяжелые облака. Подойдя на следующий день к окну, я понял — пришла осень: сыпал мелкий-мелкий, будто пропущенный сквозь сито дождик.

Терпеть не могу осень — нудные дожди, слякоть. Везде холодно — и на улице, и дома, и даже в кинотеатре.

Надо было отыскать галоши. Придвинув табуретку, полез на платяной шкаф. Там лежали потертые чемоданы и перевязанные веревочками коробки, наполненные склянками, лоскутиками, поблекшими ленточками, изъеденной молью шерстью — всем тем, что давно следовало бы выбросить.