Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки

Опасность и драматизм ситуации заключаются в том, что каждая из групп вооружена абсолютно обоснованным, логическим доказательством правильности именно своего решения, и оно кажется настолько верным, что приобретает весомость моральной «правоты». Грин виртуозно пользуется двойным смыслом слова «право» – иметь «право» и быть «правым». Каждая из сторон воспринимает себя правой и имеющей право поступать по-своему, и за этим ощущением правоты стоят процессы рационализации по Хайдту, когда бесформенная моральная интуиция себялюбия обрастает прочной конструкцией логических обоснований; когда право и правота подкрепляются поколениями кивающих седобородых мудрецов, убежденных в моральной безусловности Нашего решения. Каждая группа всем сердцем, искренне чувствует, что на карту поставлена самоё суть их убеждений, самоё суть их жизни, что опасно шатается нравственный фундамент их мироустройства… И все это ощущается настолько сильно, что уже не распознать за лозунгами о «праве и правоте» так хорошо нам знакомого «не знаю почему, но все должно быть именно так». Высказывание, приписываемое Оскару Уайльду, гласит: «Строгая мораль – это всего лишь наше отношение к тем людям, которые нам не нравятся».

Если феномен Свои/Чужие перевести в термины морали, то «трагедия морали чувства общности», как ее назвал Грин, окажется не чем иным, как борьбой разных групп за право считать свои культурные нормы «правее».

Я изложил здесь суть этого конфликта беспристрастным языком интеллектуальных описаний. А теперь для сравнения попробую рассказать то же самое, но по-другому.

Скажем, я решаю, что хорошо бы проиллюстрировать культурный релятивизм картинками, т. е. наглядно показать, как одна культура считает нормой то, что для другой невыносимо. «Поищу-ка, – думаю я, – фотографии южноазиатского рынка, где продается собачье мясо; большинству читателей, как и мне, станет жалко собак». Итак, план есть. Открываю Google – и в течение нескольких часов сижу, приклеенный к монитору, на котором, замерев от ужаса и жгучей жалости, рассматриваю картинку за картинкой: вот собак везут в клетках на рынок, вот их забивают и разделывают, вот их готовят, продают, вот фотографии людей, выполняющих свою обыденную работу, нечувствительных к виду клеток, набитых десятками измученных собак.

Я представляю себе собачий ужас, и как им жарко, и как хочется пить, и их боль. Я думаю: «А как же доверие, ведь эти собаки доверяли людям?» – и в воображении тут же всплывают их страх, оторопь, растерянность. Я думаю: «А если бы это была моя собака? Которую я люблю? Которую любят мои дети?» Сердце у меня колотится, я понимаю, что уже ненавижу тех людей, всех, всех до одного, и их культуру тоже ненавижу.

Потом мне потребуются поистине титанические усилия для внутреннего согласия с неоправданностью этих ненависти и презрения, для признания, что они суть всего лишь продукт моей моральной интуиции, что среди моих действий тоже есть такие, которые вызовут совершенно аналогичную реакцию у жителей каких-то других стран. А ведь у того далекого работника собачьего рынка гуманность и нравственность ничем не хуже моих, и если бы мне случилось родиться в его стране, то я бы сейчас естественным образом поддерживал его взгляды.

Трагедия морали чувства общности трагична именно в силу Нашей пламенной внутренней убежденности, что Они глубоко неправы.

В целом культурные институты, имеющие отношение к морали, – религия, национальное самосознание, этническая гордость, дух коллективизма – склоняют нас, пастухов-единоличников, поступать самым лучшим и благородным образом перед лицом трагедии общин. Мы становимся менее эгоистичными в ситуации конфликта Я и Мы. Но стоит обстоятельствам поместить нас перед дилеммой Мы или Они, как самое худшее в нас выходит на поверхность.

Понимание дуальности процесса принятия морального решения помогает избежать этих двух описанных типов трагедий.