Бирит-нарим

Кто я такой, чтобы быть милосердным, Кэри?

2.

Он шел, не останавливаясь, и лишь в полночь, в самый темный час, когда звезды кажутся особенно близкими, и звери рыщут в степи в поисках добычи, остановился передохнуть, сел у края дороги. Ветер шуршал в траве, и от этого вспомнилось море. Волны, снова и снова накатывающие на прибрежный песок благословенной земли… Листья пальм, качающиеся в вышине, тишина и покой… И юная полукровка, смотрящая вдаль незрячими глазами.

Лабарту глубоко вздохнул и зажмурился.

— Видишь, маленькая Тини, — прошептал он, — Пророчества твои ложны… Нет меча в моей руке, я безоружен, и войны людей не влекут меня… И кому я должен сказать, что мы не победим? Нет никого рядом со мной, я один.

3.

Утро застало его на руинах Аккаде. Восходящее солнце тонуло в удушливой копоти, и свет его похож был на мутную, нездоровую кровь.

На этой улице жили люди состоятельные, в редком доме было меньше двух рабов. Деревянные двери украшены были резьбой, стены расписаны охранительными знаками, а над крышами на восходе и закате поднимался благовонный дым…

И теперь все было окутано дымом — черной гарью, что горьким пеплом оседала на губах. Но и копоть не скрывала смрада разложения — не глядя, Лабарту знал, что повсюду, под грудами битого кирпича, за уцелевшими стенами и среди разломанной утвари скрываются останки людей.

Сколько не похороненных здесь? Словно город стал им могилой…

Звонко затявкала гиена, потом еще одна и еще. Голоса их перешли в рычание, и, в ответ залаяли собаки.

Дерутся… хоть и много добычи…

Лабарту сплюнул, пытаясь избавиться от горького привкуса. Вытер губы — на ладони остался темный след. На миг зажмурился, потом вскинул голову. В светлеющем небе чертил круги стервятник, медленно спускался.

Много добычи, но не для нас… Благая судьба хранит тебя, Ашакку, счастье, что ты не пришла сюда.

Рука скользнула к груди, словно пыталась нащупать утерянные амулеты. И забылся, слишком сильно потянул ткань, — рубашка затрещала, порвалась у ворота.

Пусть и впредь… Ашакку…

Он едва мог понять, остались ли в городе люди, но чувствовал солнечное пламя, слабо, скрытое тенью, — Илку все еще был здесь, не покинул город, превратившийся в груду развалин.

Надо было отыскать его, немедля расспросить обо всем, но все же Лабарту медлил. Все никак не мог отойти от колодца, засыпанного землей и щебней, все стоял возле рухнувшей стены.

Здесь был мой дом… Так ли это?

Лабарту мотнул головой, не желая думать об этом, повернулся, готовый идти прочь, — и что-то блеснуло на земле, под ногами.

Из-под глиняных черепков выглядывала медная голова рыбы. Глаза ее, прежде украшенные лазуритами, теперь стали пустыми и смотрели в никуда. Утренний свет переливался на искусно вырезанных чешуйках. Лабарту потянулся, чтобы извлечь ее из-под осколков, но отдернул руку и поспешно выпрямился.

Игрушка…

Медная рыбка, с которой не расставалась Нарда — младшая наложница, едва достигшая брачного возраста… А если побродить средь развалин, то, должно быть, можно увидеть и вещи других женщин, ведь пять наложниц жили в этом доме. Где арфа, по чьим струнам скользили тонкие пальцы Гебету? Разломали ли ее дикари или забрали себе? А резная скамейка, на которой так любила сидеть Илтани, дольше всех прожившая в этом доме? Дерево скамейки потемнело от времени, стало гладким — где она теперь, сожжена ли? Серебряное зеркало, что умещалось в ладони, не скрыто ли оно среди руин? Этта всегда клала его возле ложа, и ночью, бывало, лунный луч мерцал на нем, оживляя… А бубенчики, что носила на запястьях Закити, не втоптали ли их в грязь?

И только ли вещи, быть может…

Чужеземцы не знают пощады. И рабов не берут, и…

Лабарту сквозь пролом в стене вылез на улицу, не оглядываясь, не желая знать. И пошел, ведомый смутным светом, — вперед, туда, где стоял прежде дом Илку.

— Лалия!

От оклика, надрывного и горестного, из развалин, хлопая крыльями, взлетели вороны, и собака завыла невдалеке.

Лабарту промедлил, не скрылся среди теней, лишь обернулся, — и крохотная женщина метнулась навстречу, всхлипывая, прижалась к груди, вцепилась в одежду. Сердце ее билось торопливо и неровно, как колокольчик на ветру, а сама она была истощенной, лишь чудом держалась на ногах.

— Лалия, — прошептала она, не поднимая головы.

Лабарту взял ее за плечи, отстранил он себя.

— Кто ты? — спросил он.

— Ты не помнишь меня? — Она снова всхлипнула, но подняла взгляд. Глаза ее покраснели и распухли, от копоти и слез. — Мой отец… Татану… обещал меня тебе… Но он, и братья… — Она запнулась, но продолжила. — Я думала, умру, но кутии ушли, а ты вернулся и…

Она ли это? Младшая дочка старого торговца, та что лишь этой весной надела покрывало взрослой женщины. Та, что за семейной трапезой была немногословна и скромна, но весело смеялась с подругами. Та, что с любопытством выглянула во двор утром, когда Лабарту пришел за последними распоряжениями… Та, которую Татану хотел отдать ему в жены.

Лабарту опустил руки и покачал головой.

— Женщина, — сказал он. — Я не знаю, о чем ты говоришь.